Материал нашел и подготовил к публикации Григорий Лучанский
Источник: Наковник Н.И. Охотники за камнями. Издательство «Недра», Ленинградское отделение, Ленинград, 1966 г.
Возвращение
21 сентября
Пишу в Павлодаре на квартире у доброй тетки, которая вылечила меня от простуды перед отъездом на Успенку.
Пишу по свежей памяти — в дороге было не до этого. Чувствую себя на большом подъеме, потому что завтра садимся в поезд. В ушах еще звенят стаканы, которые мы поднимали на обеде, данном начальником по случаю конца тяжелой экспедиции.
Не буду забегать вперед. Расскажу, как было, по порядку.
* * *
Измученные и голодные, мы с Джуматаем притащились на Успенку шестого утром, а начальник с Баймухановым — к вечеру того же дня. Там уже был Миловидов, приехавший со Спасского завода. Он крикнул мне с крыльца конторы, когда подводы завернули за угол:
— Слыхали новость?! Баранкулу крышка!
— Как крышка?
— Поймали под Кызылтау.
— Под которым?
— Да, под вашим — за Ортау!
Оказалось, что Баранкула поймали в ночь нашего последнего маршрута, когда потерялся начальник — поймал отряд семипалатинской милиции под командой председателя Каркаралинского уисполкома.
Управляющий приказал накормить и напоить нас до отвала, и, сжалившись над нашим колченогим транспортом, распорядился заменить телегу с коробом на старенький ходок. Порченых коней отдал охране рудника, взамен которых мы получили свежих. Из всей пятерки, так много потрудившейся для целей экспедиции, выдержал один Игрень. Я взял его в свою упряжку, потому что на мой ходок положили самый тяжелый груз — пять ящиков с камнями.
Когда восьмого сентября мы утром покидали рудник, опять собралось все население от мала до велика. Несмотря на то, что день выдался холодный, пасмурный, осенний и по Тагалинским склонам клубился дым и вскидывались языки огня — пожары шли за ними следом, — на душе было так светло, как в праздник или как после сдачи трудного зачета.
На Спасском заводе распрощались с Баймухановым, запаслись хлебом и бодро двинулись к Баян-Аулу. От станицы погода стала портиться. Посыпалась крупа, потом пошел дождь, а под Чакчанским пикетом повалили хлопья снега. В довершение всего перед пикетом лопнула задняя ось у моего ходка.
Стали уговаривать пикетчика заменить пострадавшую телегу на исправную, но продувной старик запросил пять червонцев, доказывая, что ему ни к чему старый поломанный ходок.
Торговались с утра до вечера и наконец сошлись на трех червонцах.
Перед Джаман-Тузом ударил такой мороз, что как я ни топал около подводы и ни кутался в шинель, а простыл и на пикет приехал охваченный горячкой.
Не помню, как и чем меня лечили; в памяти остались лишь земляные стенки хаты, разбитое окошко, заваленное снегом, рваная кошма, на которой я лежал, зловонная кислятина под низким черным потолком и колючие, как прикосновения иголок, укусы блох.
Утром меня положили на ходок начальника, а на мой уселся Джуматай. Притащились в Павлодар 19-го и приютились у старого хозяина. 20-го ликвидировали транспорт. На продаже лошадей начальник потерпел убыток в семь червонцев. Игреня забрал хозяин, обещая выходить его к весне — к следующей экспедиции.
Сегодня утром начальник объявил, что приглашает меня и Джуматая на обед и выпивку в Дом крестьянина по случаю благополучного окончания экспедиции и отъезда в Ленинград, а что касается моего жалованья за весь сезон, то обещал выплатить его на месте, в Геолкоме.
— Пока возьмите, — добавил он, подавая новенький червонец, — и купите сапоги, рубаху, шаровары, а то так неудобно в общественных местах.
Мы с нетерпением ожидали обеденного часа, рисуя себе пельмени, плов, арбузы, пиво...
И вот желанный час настал. Вымытые, выбритые и приодетые, мы вошли в столовую Дома крестьянина, и здесь начальник погрузился в изучение скудного меню.
— Три порции щей, три порции рагу и бутылку пива! — сказал он так, как будто заказал по паре пива, по курице и по целому арбузу.
Начальник разлил бутылку пива по стаканам — себе целый, а нам по половинке. Мы чокнулись со звоном, отпили по глотку, потом чокались опять и пили.
Я поднялся за папиросами в лавчонку, против Дома крестьянина, и на выходе столкнулся в полутемном тамбуре с широкоплечей подсадистой фигурой в кепке и черном пиджаке, которая, дернув меня за козырек буденовки, вскрикнула:
— Колька!.. Фрайер! Ты?!..
— Сашка! Откуда ты свалился?! — изумился я, хлопнув по плечу фигуру, оказавшуюся моим товарищем по батальону, земляком — Ромашкевичем.
Я потянул приятеля назад в столовую, и здесь за парой пива, купленной на занятые у начальника два пятака, посыпался теплый град воспоминаний,
— А помнишь, Сашка, шхеры Фридрихсгамма, в которых мы купались!
— А нары артиллерийского барака, на которых мы лежали!
— А гарнизонное кино!
— А прапорщика Деглера!
— А фрекен Минну, которой ты писал записки?
— А «Соловей, соловей, пташечка»?
На душе стало так тепло, что заказали вторую пару пива.
Мы вышли из столовой, когда все разошлись, поддерживая друг друга под руки, и на затихшей улице, упиравшейся в Иртыш, блестевший под золотым закатом, затянули, отбивая такты нетвердыми ногами:
Салавей, салавей, пта-а-а-шечка!
Канаре-е-е-чка!
Жалобно поет.
Приключения по дороге на Хан-Чингиз
Весной 1925 г. мне, тогда студенту 3-го курса, предложили поехать с геологической экспедицией в Киргизскую степь, на что я согласился без колебаний, потому что условия работы пришлись по душе. Степь понравилась по прошлогодней экспедиции, а будущий начальник очаровал самоуверенностью, практицизмом и бравым видом. «С таким не пропадешь», — подумал я, глядя на высокого, ладно скроенного и крепко сшитого инженера-геолога, вводившего меня в курс предстоящей экспедиции. — «Этот человек отлично знает, куда и зачем идет». Я был польщен приемом. Инженер говорил со мной, как равный с равным, пересыпая речь техническими терминами, в которых я мало разбирался, и в заключение предложил должность съемщика-коллектора и солидную зарплату. «Эге, парень! — сказал я себе, выходя после беседы из вестибюля Геолкома, — в прошлом году ты ездил конюхом, а нынче отправляешься почти геологом!»
Организационно-отправным пунктом наметили Семипалатинск. В середине мая туда прибыли начальник, я и юный практикант-топограф Ричард Бруновский, который вез с собой винчестер и двустволку.
Город выглядел в то время, вероятно, как и при Достоевском: полтора десятка каменных казенных зданий, собор, мечети, базар с шалманами и коновязями, городской садик с акациями и карагачем, две-три мощеных улицы, остатки крепостной стены над Иртышом и песок, в котором вязли ноги, который набивался в нос, хрустел во рту. В сильный ветер город заволакивало пылью, и от нее не было спасения — не помогали даже ставни. Она проникала в комнаты, садилась на подоконники, кровати, стол, посуду.
В памяти осталась еще одна особенность Семипалатинска — «самолет» на Иртыше. «Самолет полетел на тот берег», «самолета ждут» услышал я в день приезда и удивился, подумав, что в самом деле через Иртыш летает самолет.
— Давно самолетом обзавелись?
— Да, почитай, уже годов полета летает! — ответил мне хозяин квартиры, на которой мы остановились.
— Как полета? — не понял я.
— Да так, полета, если не боле, потому что дед молодым был, — когда тянул канат по Иртышу.
— Канат? При чем канат?!
— Чудной ты право! Как же без каната! Паром без каната не бывает.
Оказалось, что это обыкновеннейший паром, о котором семипалатинцы говорили, что он не ходит и не плавает, а именно «летает» от одного берега к другому.
В городе к нам пристали попутчики — геолог и коллектор из другого геологического отряда, и мы занялись подготовкой к выезду. Купили шестерку коней, три ходка, наняли подводчика с пароконной бричкой, кашевара, реечника и на месяц заготовили овса, крупы, муки, сала, масла и вяленой баранины.
Накануне выезда проверили ружья, набили охотничьи патроны и утром 23 мая двинулись под ярким солнцем к паромной переправе. За блестящим Иртышом показалась степь, и далеко на горизонте засинели вершины Семейтауских гор, сторожившие дороги к югу. Отсюда в старину барантачи следили за караванами, направлявшимися в Чугучак (Чугучак — крупный торговый пункт в Китае, почти на границе с Киргизской степью) и Верный (Верный — ныне Алма-Ата).
— Да и сейчас рваные халаты хоронятся еще по ущельям Семейтау, — предупредил нас бравый старик паромщик в старой форменной фуражке с околышем из алого сукна. — Так что не зевайте по ночам, а то мигом уведут коней, да еще и возы пощупают.
Слово за слово — разговорились.
— Мы из Сибирского казачьего имени Ермака Тимофеевича первого полка, — представился старик. — А деды наши вышли из Запорожской Сечи. Послала нас сюда Екатерина на оборону Иртышской линии, и много бы я порассказал про эту оборону, да вот подлетаем к берегу.
Когда съехали на берег, «сечевик» крикнул нам вдогонку:
— Будете в Семипалатном, заходите чаевать! Спросите Антошку Железняка, всякий знает! — и, сделав под козырек, скомандовал отчаливать. «Самолет» оторвался от мостков и «полетел» в Семипалатный, как тогда все называли город. Потом уже я узнал от сведущих людей, что Антошка Железняк — прямой потомок гайдамацкого атамана Максима Железняка.
Мы двинулись Каркаралинскпм трактом, когда-то оживленным, а теперь почти пустым. Тянулся он через отроги Чингизского хребта, вернее, Хан-Чингиза, направляясь в сердце «Киргизской складчатой страны» — район наших геологических работ. Путь этот привлекал нас не столько складками пород, сколько святой пещерой в Хан-Чингизе, с окаменелым человеком и подземным озером, которое еще никому не удалось переплыть.
Перед нами развернулась зеленеющая степь, непросохшая после весеннего разлива. Пестрели желтые и сиренево-голубые ирисы, блестел Мухор, впадающий в Иртыш, сверкали озерки, лужицы воды.
Остановились ночевать на Мухоре, перед Семейтау, в том месте, где речка ближе всего подходила к горам.
Топограф-практикант Ричард Бруновский, высокий худощавый парень, выдававший себя за старого рубаку, долго разглядывал в бинокль окрестности, опираясь на винчестер. Он то поднимал бинокль, впиваясь в стекла, то опускал, ощупывая грудь, перетянутую косым крестом из патронташей. По руслу речки стояли заросли тальника. Набрав гору хвороста, мы соорудили такой большой костер, что воры, если бы и сидели на вершинах, то наверняка пересчитали бы и людей, и лошадей обоза.
До места работ надо было сделать около 400 километров, а с заездом на Чингиз, в пещеру — и все полтысячи, что при нашем тяжелом грузе требовало 8 дней пути.
Дорога шла через восточный край Семейтау. Когда обоз поднялся утром на перевал, начальник дал сигнал остановиться.
— Посмотрите на это геологическое сооружение из вулканических пород, — показал он на массу буроватых нагроможденных скал. — Первый вулкан в степи, который недавно обнаружил и описал мой товарищ по институту — геолог Горностаев (Геолог Н. Н. Горностаев — один из ранних исследователей Центрального Казахстана). Наши старички встретили его в штыки. «Фантазер! Очередное увлечение зарубежной литературой!» — шумели ветераны. — «Вулканы в Киргизской степи давным-давно снесены эрозией, и не по зубам мальчишке разыскать их корешки!»
И вот я вспоминаю, как годом позже в кабинет начальника стремительно вошел молодой высокий черноусый инженер в золотых очках. Блестели пуговицы на темно-зеленом вицмундире, манжеты, улыбка, глаза вошедшего. День был пасмурный, дождливый, и мне почудилось, что в кабинет заглянуло солнце.
— Видели вулкан?! — спросил, скорее крикнул он. Это был геолог Горностаев.
— Видели! — ответили мы хором.
— То-то!.. Дайте мне средства, время, и я покажу вам не один вулкан, аналогичный Семейтау!
И что же оказалось! Десятки вулканов, которые потом открыли последователи Горностаева. Сегодня их уже насчитывают сотни.
Мы поднялись на Каракуус — главную вершину Семейтауского хребта, протянувшегося на добрых 5—6 десятков километров. Концы его заворачивали к юго-западу, и он рисовался грандиозным полуцирком, обращенным выпуклостью к Иртышу. На юго-восточном склоне осмотрели сопку из многогранных андезитовых столбов — остаток лавового купола, выжатого из кратера. Потом спустились к юго-западу и на переезде через Карасу увидели стену мощного потока липаритов, которую перепилила бойкая речушка. Мы долго выстукивали молотками четырехметровый каменный обрыв, украшенный лавовой полосчатостью, набрали красивых камней, сфотографировали речку, и, наловив чебаков, все выкупались.
За Семейтау дорога пошла по мелкосопочнику. Стало веселей. На подъемах шли пешком и даже помогали коням, а на перевалах вскакивали на возы и мчались под гору. Начальник посылал коллекторов за камнями, и мы таскали с ближайших сопок образцы пород. Он их рассматривал с такою жадностью, словно это было золото, и сыпал такими терминами, что мы хлопали глазами, поражаясь изумительной учености, которой, казалось, нам никогда не одолеть.
Задерживались еще из-за охотников, которые не могли равнодушно глядеть на полоскавшихся «утей». Завидев птиц на озере, — озер было много по дороге — Ричард с реечником Андрюшкой хватались за двустволку и скрывались в прибрежных камышах, а мы прислушивались к далеким выстрелам, рисуя себе казан коричневой скворчащей жидкости, в которой плавают ножки, грудки, крылышки, и ждали, ждали... Когда нетерпение достигало наивысшего предела, из-за ближайшего бугра высовывались две фигуры, передвигавшиеся так лениво, что видно было, что они промазали. Начальник подпускал их на «близкую дистанцию» и «брал в работу», грозясь не ожидать в следующий раз: «Попрыгаете, черти, за подводами, тогда узнаете!..» Вымокшие и вымазанные черным озерным илом «черти» валились на телегу, и в следующий раз все происходило снова.
Но что творилось, когда на пути попадались дрофы, или, как их здесь называли — дудаки! Ребята хватались за бинокли, потом судорожно выдергивали из чехлов ружья и, соскальзывая с возов, цыкали друг на друга. При этом падало ведро, которое противно дребезжало, катилось по дороге, рассыпались палаточные колья или хлопала топографическая рейка. Осторожные дудаки вытягивали шейки и скрывались в ковыле. Начальник приподнимался на возу и, отчаянно жестикулируя, бросал слова команды, на которые мало кто обращал внимание, потому что инициативу операции захватывал Ричард — ребята инстинктивно чувствовали в нем настоящего охотника.
Сначала он формировал «лобовую» часть — «центр» охоты, в который назначал себя с винчестером, потом организовывал «фланги». На левый посылал кашевара Петра Алексеевича Сорокина с двустволкой, на правый — Андрюшку с дробовиком. «Флангам», или «далекому окружению», поручалась важная задача — отвлекать на себя внимание дудаков и в то же время не спускать глаз с «центра». Прочей «серой массе» как мало способной, по мнению Ричарда, «к ношению огнестрельного оружия и совершенно неспособной к охоте на дудаков», строго-настрого приказывалось оставаться на возах и не шевелиться.
— Сымай плащ! Скидай, говорю, паршивец! — шипел Сорокин, подступая к сыну, который никогда не расставался с отцовским дождевиком и даже спал в нем.
— По-пластунски, ребята! По-пластунски! — кипятился Ричард, сдергивая с Андрея дождевик, мимоходом — мохнатую ушанку, а потом, повернув на себе кепку козырьком назад, давал сигнал рукой. Охотники шлепались на пыльную дорогу и ползли по-пластунски в степь. Искусство пластунов не давалось «флангам», к тому же они горячились, забирая слишком прямо. «Центр» сердился, вскидывая правую руку (левой тащил винчестер), а потом отбрасывал ее назад, будто плыл саженками.
— Тсс!.. Куда?! Осади назад! — шипел Ричард Сорокину. — Шшш!.. Не дергай задом, пацаненок! — шипел босоногому Андрюшке, который с «пласта» переходил на четвереньки.
Дудаки опять вытягивали шейки и подавались в тыл. Сначала исчезало «далекое окружение», потом скрывался «центр», и наступала тишина, прерываемая звонкой трелью жаворонков да фырканьем коней, отбивавшихся от мух.
Проходило полчаса томительного ожидания. Оставшиеся брались за бинокли и метр за метром ощупывали зеленую долину до самых сопок, но ни охотников, ни дроф не было видно.
Где-то справа гремел дробовик, затем стучал винчестер и в заключение ухала двустволка. Это нетерпеливый правый фланг поднимал птиц раньше времени, командующий операцией бил в лет, а Петр Алексеевич догонял дроф крупной дробью.
Еще полчаса томительного ожидания, и у подножия сопок вырисовываются три фигурки, едва переставляющие ноги. Уже издалека их посыпают градом едких замечаний в насмешек. Начальник выходит на обочину дороги и, сунув руки в карманы шаровар, шипит, пронизывая порожних пластунов презрительно-уничтожающими взглядами:
— Шляпы!.. Свистуны вы, а не пластуны! Курам на смех! — Потом задает им жару, попрекая казенным порохом, грозит отнять оружие и клянется не останавливать в другой раз обоз, какие бы дрофы ни попадались по дороге. Вихляющиеся «свистуны» карабкаются на телеги, высунувши языки, и в «другой» раз все разыгрывается по описанному.
Случались и удачи, и тогда охотники шагали бодро рядом, горланя марши. В середке шел Ричард с большим пером, заткнутым за кепку, слева — Андрей, размахивающий в такт марша дудаком, а справа — Ликсеич, вскинув ружья на плечо.
Я забыл сказать, что как только обоз, «перелетев» через Иртыш, поднялся на дорогу, начальник преобразился. Куда девалась его словоохотливость! Опустив фуражку на глаза, он сдвинул брови и сурово поглядывал на нас, будто говорил: «А ну, голубчики! Попробуйте теперь мне поперечить!.. Это вам не Ленинград и не Семипалатный!» В дороге щелкал крышкой компаса, засекаясь на вершины сопок, и с таким хрустом разворачивал новый лист карты, что пристяжная кидалась в сторону, а коренник пугливо озирался. На остановках расхаживал вразвалку вдоль обоза, засунув папиросу в угол рта, небрежно сплевывал через плечо и отдавал приказы резко, громко, словно рубил с плеча — ни дать ни взять, старый морской волк, пустившийся в плавание с негодным экипажем.
Начальник долго не выдерживал роль сурового морского волка и, убедившись, что все «в струне», отмякал и снова становился веселым спутником: вышучивал охотников, сыпал анекдотами и даже напевал тонким голоском. Но достаточно было кому-либо сказать ему наперекор, вроде: «Полноте, Модест Петрович! Это ж не Дегелен! Дегеленские горы куда правее!» Или: «Что вы, что вы, Модест Петрович! Это ж утки, а не гуси!» — как начальник вспыхивал и начинал играть роль с удвоенной энергией.
Из-за такого, примерно, пустяка и случилось на третий день пути происшествие, чреватое последствиями, о котором надо рассказать подробнее. Дело было к вечеру. Мы приближались к Чагану, вытекавшему из Чингиза. Пещера по слухам находилась там, где верховье речки подходило к Хан-Чингизу. Чтобы до нее добраться, надо было свернуть с тракта влево и где-то по перевалу пересечь хребет — другого пути для наших тяжело нагруженных возов не оставалось.
По дороге попадалось много «свертков» влево, но все плохо проторенные, которые могли завести нас невесть куда. Остановив обоз перед одним из «свертков», начальник поглядел на сопки, на проселок, потом с треском развернул двухверстку и щелкнул компасом — «Сворачивать или не сворачивать?..»
Надо сказать, что в трудных дорожных случаях начальник не советовался ни со своим съемщиком-коллектором, т. е. со мной, сидевшим рядом на возу, ни с прочими членами экипажа, так как считал это подрывом авторитета. И вот, передернув вожжи, тронул было лошадей по тракту, минуя «сверток», как сзади кто-то крикнул: «Прямо, Модест Петрович!.. Прямо! Это ж совсем не наш «сверток»! На пещеру следующий!»
Начальник вспыхнул и, приподнявшись на возу, стал грозно вглядываться в тыл обоза, поправляя на носу очки.
— Кто это собирается меня учить?! — крикнул он, сорвав голос. — Не Сорокин ли?
Все замерли — даже перестали фыркать кони, и только жаворонки заливались в вышине, будто в обозе ничего особенного и не случилось. Обернувшись, я увидел Ричарда и Андрюшку, которые, припавши к возу, давились со смеху, а на обозной бричке — смущенного Ликсеича, поправлявшего кнутовищем сбрую.
— Заворачивай!!. — завопил начальник, и так резко повернул налево, что я полетел с накренившегося воза.
И вот мы покатили по проселку в неизвестность, подпрыгивая на камнях и рытвинах. Проселок то появлялся на десятки метров, то пропадал, на сотни. Приходилось соскакивать с возов и разыскивать следы. Солнце закатилось, захотелось есть, томила Жажда, но никто не попадался на пути, а если бы и попался, то начальник, боясь подорвать авторитет, вряд ли бы спросил, куда ведет дорога.
Чем дольше колесили, тем становилось все яснее, что придется ночевать без огня, воды и ужина. — Водички бы испить!.. — канючили в хвосте обоза.
Стемнело. Следы пропали, лошади выбились из сил, люди утомились. Первым заворчал Бычков, который ехал на своих конях и вез самый тяжелый груз, потом — Сорокин, и, наконец, стали роптать коллекторы, Ричард, Андрюшка. Начальник остановил обоз и поплелся на разведку, светя электрическим фонариком, а когда вернулся, объявил, что подводы на правильной дороге и где-то поблизости вода, но так как устали кони, то придется ночевать на месте.
Голодные и злые, мы улеглись, кто на телеге, а кто и под телегой, и долго слушали, как Бычков с Сорокиным перемывали кости «старому морскому волку», развалившемуся на ходке. Земляки так громко перешептывались, что начальник не решился выслушивать дальнейших комплиментов и накрыл голову тулупом.
Я проснулся от яркого солнца и разговора. За мелкосопочником торчала вершина гранитного массива, а на юге уже хорошо различался хребет Чингиз. Ребята спали, за обозной бричкой сидел на корточках старик казах и беседовал с Бычковым. Рядом паслась оседланная лошадь. Сорокин хлопотал около костра, наливая воду в чайник. Откуда все это свалилось?
Когда я подошел к беседовавшим, старик поднялся и, видимо, приняв меня за начальника, почтительно поздоровался сначала по-казахски, а потом по-русски. Как оказалось, Бычков пошел чуть свет искать воду и наткнулся на аксакала, который ехал с Дегелена в свой аул, стоявший на Чагане под Хан-Чингизом. Когда Бычков признался, что ищет воду для инженеров, заблудившихся на пути к святой пещере (слышал бы начальник, какие выражения употреблял Филиппыч!), аксакал несказанно обрадовался: «Заблудившиеся инженеры в сопках?! Вот так находка, которую Аллах подкинул старому Айдару! Будет чего порассказать в аулах: как нашел инженеров, как выручил их из беды, как угощался чаем, печеным хлебом, сахаром!..»
Показав воду, старик потребовал, чтобы Филиппыч вел его немедленно к «бас-урус-джинджинер», потому что «старый аксакал Айдар Итемиров знает верную дорогу к святой пещере».
Бычков обрадовался Айдару больше, чем Айдар Бычкову, но когда привел старика к обозу, задумался: «А вдруг начальник усмотрит в предложении Айдара подрыв авторитета, и тогда крышка! Опять крутиться в сопках неизвестно сколько времени!»
Уладить дело так, чтобы волки были сыты и овцы целы, поручили мне. Когда я подошел к начальнику, тот уже визировал из-под тулупа компасом на вершины сопок. Я доложил, что на обоз совсем случайно наткнулся аксакал и просит разрешения ехать вместе, потому что ему по пути к Чагану, мимо святой пещеры.
— Мимо пещеры? — оживился инженер, покосившись на старика. — Давайте его скорей сюда!
Я кивнул Айдару. Тот подошел к «штабной» телеге и, приложив руку к сердцу, стал здороваться, да так почтительно, что начальник приказал Сорокину посадить старика на кошму и скорее готовить завтрак. Пока Сорокин хлопотал над завтраком, а начальник, одеваясь, разговаривал с Айдаром, я поднялся на ближайшую вершину и ориентировался в местности. Оказалось, мы сильно уклонились к востоку и до Хан-Чингиза оставалось добрых 30—40 километров.
Завтрак был великолепный. Мы ели сурьпу из вяленой баранины, так густо заправленную сальными поджарками, что начальник, заглянув в котел, крякнул и с укоризной посмотрел на кашевара.
Айдар чувствовал себя наверху блаженства. Все глядели на него с надеждой, сам «бас-урус-джинджинер» подкладывал ему лучшие куски баранины, а после завтрака старик, скинув ватник, пил чай сколько его душа хотела. В дорогу тронулись около полудня с расчетом доехать до Чагана к вечеру без остановки. По словам Айдара, пещера находилась на южном склоне Хан-Чингиза над самой речкой. Надо было выбираться на дорогу к перевалу Мугалы-Асу, которую мы вчера позорно проморгали. Помощь старика как проводника к пещере, не вызывала никаких сомнений, вероятно, это понимал и сам начальник, но не подавал вида. По молчаливому согласию экипаж вел себя так, как если бы дорогу показывал начальник, а не старик, который хотя и ехал впереди, но как бы в роли почетного эскорта.
К заходу солнца достигли перевала. Весь подъем пришлось идти пешком. Кругом выступали скалистые покровы древних лав, которые послужили инженеру темой лекции, прочтенной нам на ходу.
За перевалом показался длинный светлый гребень. Обернувшись в тыл обоза, Айдар крикнул:
— Ак-тас, аулие-тас, конур-аулие! — т. е. белый камень, святой камень, святая пещера.
Обоз остановился. Старик слез с коня и, разостлав халат, стал творить намаз. Вероятно, появление святых камней заставило Айдара молиться дольше, чем полагалось для обычного намаза. Через час колеса уже стучали по мраморовидным белым известнякам.
Смеркалось, когда Айдар указал место для стоянки у Чагана, подмывавшего южное подножие Хан-Чингиза. За ужином разговоры вертелись около пещеры. Мы узнали от старика, что неподалеку находится могильник с каменными «бабами», в пещере лежит «калмак», обращенный Аллахом в камень, а за калмаком — озеро, которому нет конца, потому что его не переплыли «русские начальники», приезжавшие сюда с лодкой. Пещера слывет святой со времен Чингисхана, так как, по уверению Айдара, помогает бездетным женщинам рожать детей, но «если только они хорошенько молятся, приносят большую жертву и пьют воду из озера».
Утром мы увидели великолепную картину. На юго-востоке блестели под первыми лучами солнца голые вершины Чингизтау, на юго-западе играли тени в складках мелкогорья, перед палатками шумела в скалистых берегах бойкая речушка, а за обозом стояла белая стена Аулиетаса, над которой кружились беркуты.
На осмотр пещеры пошли все, за исключением Бычкова и Сорокина, оставшихся варить обед и караулить лагерь. Захватили инструменты, фотоаппарат, свечи, фонарики. В первый раз Андрюшка скинул плащ без принуждения и, обмотавшись веревкой «на случай опускаться в пропасть», вооружился финским ножом, который выпросил у Ричарда.
На пути к пещере осмотрели могильник, приткнувшийся к подножию Ак-Таса. Здесь, на пространстве в несколько сот метров, лежали и стояли покосившиеся каменные плиты. На некоторых можно было разобрать грубо высеченные фигуры подсадистых мужчин. Судя по длинным носам, усам и коротким бородам, это был, безусловно, не казахский тип.
Пещера находилась над могильником, в крутой стене известняка. Вход ничем особенным не отличался издали, разве только маленькой площадкой да каменистой тропкой, протоптанной правоверными. Старик взбирался на коне, а мы плелись сзади. Перед площадкой стало очень круто, и Айдар отпустил коня. Взобравшись, остановились отдохнуть и осмотреться. Перед темной узкой щелью, обозначавшей вход в пещеру, лежала куча костей, выбеленных солнцем и дождями, в которой трепыхались на ветру цветные тряпочки.
Айдар сел на камень и стал вспоминать старину, жалуясь на новые времена:
— Мало уже кто заглядывает в пещеру помолиться Аллаху и редко кто приносит хорошую жертву, — брюзжал старик. — В старину ехали сюда со всех концов степи мужики и бабы, старые и малые. Богатый казах резал годовалого барана и варил его в святой воде из озера, а когда Аллах посылал дите, то привозил двухгодовалого барана. Бедняки же приносили в жертву цветные лоскутки, а то и кусочки кошм. Если случалось, что Аллах не помогал, то все-таки джатаки получали пользу, так как кормились у пещеры жертвенным мясом, которое по обычаю отдавали им богатые.
— А вот и гости едут! — оживился Айдар, показав на мелкосопочник за речкой, где стоял его аул. — Три человека — два на конях, третий на верблюде. Шампан везут инженерам!
Удивительно, как старик различил с расстояния 3—4 километров подобные детали, когда мы в десятикратные бинокли распознали только фигуры всадников.
— Уже пронюхали... — проворчал начальник, обводя биноклем сопки. — Каким манером? На всем пути мы никого не встретили и не обогнали!
— Узун-кулак — ответил Айдар и усмехнулся.
Что такое узун-кулак? Буквально — это длинное ухо, а в свободном переводе обозначает вести, слухи, передающиеся скорее, чем по телеграфу. Говорю так потому, что телеграмма, посланная начальником в центр степи, куда мы ехали, пришла только, когда мы добрались до места, а слух о выезде инженеров в пещеру на Чаган дошел до Айдарова аула к вечеру второго дня пути.
Действует узун-кулак примерно так. Приезжает аксакал из города в свой аул под Семейтау, а в юрте его уже поджидает аксакал из аула за Семейтау.
— Какой узун-кулак? — спрашивает первого второй.
— Пять инженеров на четырех подводах катят в пещеру на Чаган, — отвечает первый. Второй спешит к себе в аул за Семейтау и на пути встречает аксакала из дальнего аула.
— Какой узун-кулак? — спрашивает второго третий.
— Десять инженеров на десяти арбах едут в пещеру на Чаган.
Третий летит домой, а там сидит гость из еще более далекого аула.
— Есть узун-кулак? — спрашивает гость прибывшего.
— Как же! Как же! — восклицает тот запыхавшись.— Двадцать инженеров...
И далее в описанном порядке, пока «узун-кулак» не добирается до зеленых вод Тениза (Тениз — море. Так казахи называли Балхаш).
Вход в пещеру был так узок, что приходилось протискиваться по одному, и мы двигались гуськом, стукаясь головами об низкий потолок. К счастью, устье вскоре круто повернуло влево, и сразу стало шире. Мы зажгли свечи и увидели перед собой глыбы известняка, упавшие со свода. Развернувшись цепью, пошли вперед, кто обходя препятствия, а кто карабкаясь на камни. Зубчатый свод то поднимался, пропадая в темноте, которую не могли одолеть фонари и свечи, то резко опускался. По бокам пещеры чернели дыры, куда первым совался Андрюшка, сжимая нож: «А вдруг зверь какой-нибудь!» Пещера клонилась книзу, то расширяясь до 15—20 метров, то сужаясь, и, как показал компас, шла от речки сначала к северо-западу, а потом к северу, в глубь хребта. Голоса шестерых натуралистов, удары молотков и шарканье подошв, подбитых гвоздями, отдавались гулким сложным эхом в этой каменной извилистой трубе. Над головами метались летучие мыши и совы, которые шарахались от стенки к стенке и пропадали в черных щелях.
— Сюда! Сюда! Скорее! — завопил Андрей, будто в самом деле увидел зверя. Все бросились на помощь. Парнишка стоял, склонившись над толстущей человекоподобной массой, лежавшей у стены, и водил по ней свечой. Тащить тридцатипудового идола без специальных приспособлений было не под силу всей шестерке, и мы ограничились тем, что потюкали «калмака» молотками со всех сторон, посмотрев, как с него сыплется толстая корка натечной извести.
На 105-м метре дорогу перегородила осыпь огромных глыб, за которой блеснули и закачались огоньки фонариков и свеч. Перед нами, насколько позволял видеть глаз, простиралась неподвижная кристально чистая вода, в которой четко отражались уступы скал. Ничто не тревожило мертвого покоя этой прозрачной темной холодной массы, и, когда Андрей, размахнувшись, швырнул вдаль каменную плитку, никто не вылез из потемок, как ни ждал парнишка, вглядываясь в расходившиеся круги.
Свет фонарей и свеч позволил рассмотреть спускавшийся к воде свод, но погружался ли он в озеро или скользил над его зеркалом — не разобрали. Мы полюбовались на отражения своих фигур и, наполнив фляги водой, от которой ломило зубы, сфотографировались на фоне скал при вспышке магния. Потом швыряли камни, аукали, кричали над водой, прислушиваясь к гулкому многократно повторявшемуся эху, и на этом закончили осмотр.
После темной сырой пещеры день показался необычайно ярким. Нас обдало теплым пряным воздухом, будто мы окунулись в ванну, в которую насыпали душистых специй. Айдар дремал у входа, прислонившись к стенке.
— Айда шампан пить! — встряхнул начальник старика. — Теперь самая пора — полдень!
«Какой прекрасный день! — радовался я, опускаясь по тропинке. — Как все хорошо идет! Чудеса в пещере, купание по дороге к стану, гости, «шампан», начальник ни на кого не дуется и не берет в оборот. А вечером распивание чаев с клюквенным экстрактом, разговоры, шутки, смех...» Как я жестоко ошибся в своих расчетах.
В лагере нас ждали гости с ведерным мешком кумыса — это были казахи из Айдарова аула. Вчера они увидели палатки и догадались, что остановились инженеры, о которых говорили все аулы. И вот решили проверить слухи, а главное узнать, что понадобилось инженерам на Чагане, потому что рассказывали разное. Одни говорили, что инженеры едут за святой водой, другие — за калмаком, третьи — за тем, чтобы узнать, где конец озеру. Самые же рассудительные уверяли, что инженеры едут за золотом («На то они и инженеры!»), которое припрятали в пещере джигиты Чингисхана.
Кумыс оказался первосортным, и мы сразу же выпили полмешка. Гостей вознаградили чаем, который они пили еще до нашего прихода, пили после обеда и кончили лишь потому, что начальник приказал снимать палатки и увязывать возы. Мы ехали над речкой. Настроение было у всех прекрасное. Я курил трубку, любуясь крутыми берегами, в которых шумел Чаган, начальник шутил с казахами, угощая их папиросами, а Ричард с Андрюшкой горланили боевые марши, не подозревая, что за переездом судьба готовит им неприятность.
Солнце стояло над горизонтом, когда мы перебрались за речку. Казахи покинули нас у переезда, показав дорогу на Каркаралинский тракт.
— Ричард, глядите!.. Озеро! — закричал начальник, когда обоз поднялся на пригорок, с которого открылся вид на широкую предгорную долину к югу.
— Какое же это озеро? — ответил Ричард, наведя бинокль на белое пятно в долине. — Это же солонец! Посмотрите хорошенько!
— Известно, солонец! — поддержал приятеля Андрюшка, не подумав о последствиях.
Начальник дернул вожжи так, что коренник, присев на землю, едва не выскочил из хомута.
— А я говорю, что озеро! Протрите глаза!
— Зачем тереть! И так видно, что солонец! — вышел из себя топограф. — Да и откуда озеру? Сказали тоже! Курам на смех!
Ричард пересолил. Начальник кинул на смельчака взгляд уничтожающе холодного презрения, а потом, стегнув по коням, обернулся в тыл обоза и бросил тонким срывающимся голосом: «Они собираются меня учить! Молокососы!..»
Остановились в сумерки. За ужином никто не шутил и не засиживался у огня, а покончив с чаем, каждый шел к телегам устраиваться на ночь. Начальпик против обыкновения улегся не на ходке, а за обозом, «на степу», и резко переворачивался с боку на бок, выкидывая из-под тулупа то одну, то другую ногу. Со стороны казалось, что его кусают блохи. А под обозной бричкой, у колеса которой примостился я, перешептывались Сорокин и Бычков.
— Вот тебе и солонец! Скажи, пожалуйста! — удивлялся первый.
— Действительно... заварили кашу, — поддакивал второй. — И дернула же нелегкая Андрюшку! Молчал бы лучше, дурачок!
Весь путь до центра мелкогорья начальник выражал охотникам глубочайшее презрение, не разговаривал с ними и не замечал их, словно топографа и реечника не было в обозе. Распоряжения, касавшиеся Ричарда и Андрея, начальник передавал через меня в присутствии опальных, глядя на них, как через оконное стекло на улицу. Бедняги так страдали, что лишились аппетита и даже забросили охоту. За «штабным» ходком уже никто не горланил маршей, дудаки разгуливали по краям дороги, не обращая на подводы ни малейшего внимания, утки полоскались не далее чем на ружейный выстрел, а гуси нахально гоготали вслед обозу. Увы!.. Охотники не хватали ружей. Они ехали, понурив головы, отчаянно курили и ожесточенно сплевывали на дорогу.
А тут еще в последние два дня пути поднялся сильный зной, как в июле. Куда девался ветер! Подводы двигались, окутанные пылью, которая садилась на лицо, забивалась в уши, в нос, за ворот. Ребята раздражались, придираясь один к другому, и даже ссорились, вспоминая дорожные обиды.
Когда из-за поворота лога показались округлые вершины Джильтавских гор, мы все несказанно обрадовались концу пути и тягостной истории, которую потом долго вспоминали: «А помните солонец под Хан-Чингизом?».
Кскач
Июнь 1925 г. Ослепительное солнце заливает сопки горячим светом. Наши палатки в долине перед зеленым рудным Кок-Джартасом, за которым скрывается пикет. Левее — цепь столбов телеграфной линии вдоль пустого тракта, пересекающего взгорье, за столбами — серые вершины Джильтавских гор, а правее — хребет Уш-Катын, или по-русски хребет Трех Жен. Почему трех, а не двух и не пяти — точно не известно. Одни говорят, что Уш-Катын похож издалека на трех толстых женщин, другие — что когда-то по логам Уш-Катына кочевал богатый бай, и вот три его молодые жены извели старую — четвертую. В память такого редкого события и назвали его хребтом Уш-Катын.
Мы закончили геологическую съемку в радиусе 10 километров, обревизовали все заброшенные рудные ямы и закопушки и перешли к специальной медной съемке.
Уже все ближайшие аулы навестили лагерь. Сколько кумыса перевозили нам казахи и сколько чая роздали мы гостям, если бы только знал начальник! Уже Ричард с Андрюшкой съездили за овсом на тракт к пикетчику — старому сибирскому казаку Синелукову, отцу светловолосой красавицы Катюши, но вернулись поздно без овса.
— Ждали, ждали — не дождались. Поехал на покос, — доложили начальнику приятели.
— Не дождались!.. — передразнил тот, глядя на ухмылявшихся ребят. — Знаю, черти, кого вы дожидались!
Мы уже давно привыкли к маленькой старушке из соседнего аула, которая приходит утром едва ли не каждый день, когда почти все встали, Сорокин хлопочет у костра, Бычков кормит овсом коней у обозной брички, Андрей швыряет камни в голодных аульных псов, сбежавшихся за утренней подачкой, а начальник мужественно борется с последним сном. Вот она стоит у костра перед Сорокиным, опершись на клюшку, и выпрашивает чаю на одну заварку. У бабки сморщенное, как печеное яблоко, худое темное лицо, на голове белая длинная паранджа, а на ногах рыжеватые ичиги в стоптанных калошах.
— Дай, пожалуйста... — просит гостья, протягивая руку. — Совсем немного, кишкине, мало-мало...
Сорокин сосредоточенно мешает кашу, склонившись над ведром, и лицо его, как камень.
— Дай, Питра... — тянет бабка. — Тибя много чаю, дай...
Сорокин неумолим.
— Дай, Сорока, — оживляется старушка, полагая, что Сорока будет ласковее. — Мальчишка-балышка совсем кешкентай, джаксы, хороший... — и показывает на четверть от земли, дескать: «Посмотри, Сорока, какие у меня славные внучата, а ты жалеешь заварки чая. Эх, ты, Питра!»
Сорокин крепится.
— Сердце болит, аяк (Аяк — ноги (каз.) болит, бас (Бас — голова) болит, все болит...— канючит бабка. — Дай!
Сорокин отрывается от каши, шагает к бричке и, наклонившись над зеленым ящиком, отколупывает от темно-коричневой плиты пару кусочков чая. Потом, прибавив к ним огрызок сахара, завертывает дары в бумажку и, оглянувшись на палатку, из которой высунулись мозолистые пятки начальника отряда, сует пакет старушке.
— Ай рахмат! Ай спасибо! — благодарит она, прижимая пакет к груди и засыпая пожеланиями здоровья Сорокину, его семье, скотине и, наконец, начальнику, которого боится. Потом прячет дары за пазуху и, помахивая клюшкой, ковыляет в степь к аулу.
Нам надоело стоять у Кок-Джартаса и лазать по его скалистым склонам, окрашенным зелеными и синими цветами меди. Нет конца-краю этой однообразной медной съемке, или, выражаясь по-ученому, «купрометрической съемке». Как она осточертела!
Два раза в день тянемся гуськом под жгучими лучами солнца на гребень Кок-Джартаса. Впереди Ваганов. Есть ли у кого такая быстрая и эластичная походка! Он идет, подавшись весь вперед, пружиня на носках, как «Соколиный Глаз» из Фенимора Купера — высокий, стройный, с темно-коричневым лицом, орлиным носом и глубоко запавшими глазами. За Вагановым шагаю я, за мной опоясанный патронташем топограф Ричард Бруновский с винчестером и нивелиром, а позади Андрюшка с треногой и рейкой на плечах. На парнишке длиннущий видавший виды отцовский дождевик. Как ему не жарко?! Начальник тянется в хвосте и подбадривает «лодырей», потому что топограф и Андрюшка часто останавливаются и разглядывают в бинокль подножие: «Нет ли дроф?».
Когда Ваганов на вершине — начальник еще на полпути. На вершине мы отдыхаем, курим и поджидаем «Бая», как назвал начальника Ваганов и как мы называем его за глаза. «Бай» не сердится за это, потому что ребята вкладывают в прозвище не столько иронического, сколько почтительного отношения к власти начальника отряда.
Наконец появляется «Бай». Потный, красный, задыхающийся, он опускается на камень и долго обтирает старой вылинявшей форменной фуражкой лицо, грудь, живот, а потом командует начинать съемку. Ричард с Андреем провешивают нивелиром линии, отмечая каждые 10 метров копками из камней, а мы с Вагановым отбиваем следом около копков по пяти образцов руды, оценивая глазом степень озеленения — омеднения и ставим на плане цифры. Получается правильная сеть точек-цифр. Это и есть купрометрическая съемка, собственно, «кухня», в которой нет никакого воображения: копки, образцы и цифры — «метраж, монтаж, вольтаж»... — как восклицает Ваганов, потрясая трехфунтовым молотком. По цифрам-точкам начальник рисует изолинии содержания металла, и на плане получаются бугры и ямы, по которым видно, где много и где мало меди. Как мы ни упрашиваем «Бая» дать нам это занимательное дело, он не дает.
И так каждый день: копки, образцы и цифры... И каждый день Сорокин кормит нас ненавистной пшенной кашей, против которой в отряде уже началось брожение.
Но вот в перспективе скучных будней блеснул просвет: «Бай» объявил, что скоро переедем на другой участок — за Кара-Сор, и тут мы стали замечать оживление в степи. Уже не одиночки, а группы в 3—4—5 и более всадников слонялись по склонам сопок, часами простаивали на вершинах, потом рассеивались по логам и снова появлялись на вершинах. Что за чертовщина?
Как передали казахи из ближайшего аула, под Кара-Сором появился Кскач, и вот его ловит народная милиция. Казахи уверяли, что Кскач нападает только на купцов, а простых людей не трогает, но мы плохо верили в благородство степного рыцаря, о котором наслушались всякой всячины на севере степи. Мы не сомневались в том, что Кскачу известно о нашей шестерке отличных коней, что три свертка мануфактуры «Бай» держит в брезентовой суме, укладывая ее на ночь под подушку, что кирпичи чая лежат в рыжем ящике с блестящими запорами, что в отряде винчестер, наган и дробовик, что Ричард бьет беркута на лету и т. д. «Бай» долго размышлял и наконец решил послать за верными сведениями к пикетчику. Жребий пал на топографа и меня.
— Прекрасная идея! — приветствовал Ричард. — Кстати, и овса захватим.
— Знаем мы ваши овсы, — проворчал начальник.
Не откладывая дела в долгий ящик, мы заложили в «штабной» ходок пару лучших коней и покатили на пикет, стоявший на тракте в 5 километрах от лагеря. Не доезжая до пикета, увидели в ущелье полуразвалившийся заводик горнопромышленника Вахтера, «плавившего» до революции кок-джартасскую руду мокрым способом, т. е. в стеклянных банках — в кислоте. Заводик выдавал немного меди, но это была медь первенца русской гидрометаллургии. От него остались только стены из дикого камня, зияющие проломами, кучи бледно-зеленой песчанистой дресвы — «выщелоченные хвосты руды», да разрушенная плотина, подпруживавшая ручеек, струившийся по дну ущелья.
Как я ни уговаривал приятеля задержаться и осмотреть завод, тот не согласился, ссылаясь на то, что проморгаем Синелукова.
— Возьмет и дернет на покос, — хитрил Ричард, — и опять вернемся без овсов.
У пикета — длинной низкой саманной хаты — стоял, поглядывая на дорогу, сам пикетчик и цыкал на заливавшихся собак. В глубине раскрытого окошка светилась русая головка Кати. Я стегнул коней, и ходок с шиком подкатил к крыльцу.
— Почтение инженерам-геологам! — крикнул Синелуков, а потом в окно. — Катя! Самовар гостям!
Старик прекрасно знал от «Бая», что мы совсем не инженеры-геологи, а студенты, но известно, что кашу маслом не испортишь.
Синелукову можно было дать на вид за шестьдесят, а дочери — за двадцать. По внешности он ничем не напоминал сибирского казака и вообще военного. Перед нами суетился небольшого роста тощий загорелый лысый старичок в темно-зеленом смотрительском сюртучке ниже колен. Из-под сюртука выглядывала белая сорочка с латунной запонкой, а ниже выставлялись синие узенькие брючки, кончавшиеся войлочными туфлями — «обрезнухами». Весь убор так подходил к пикетчику, что трудно было вообразить его казаком, в шароварах с красными лампасами, с шашкой и винтовкой, гарцующим «на серу коню».
Хозяин ввел нас в хату и посадил на широкую скамью, прикрытую толстым войлочным ковром. Посреди хаты на суконном коврике стоял круглый азиатский стол, а у окна — другой, поменьше, русский. Почти во всю ширину комнаты тянулась печь, на белом фоне которой красовались крупные бутоны, нарисованные цветной глиной. В углу, под белоснежным ручником, красовались образа, а рядом висели портреты Буденного и Ворошилова и семиструнная гитара с красным бантом.
Отвыкшие за месяц бродячей жизни от культуры, мы почувствовали себя стесненными и в то же время умиленными от созерцания печи, столов, портретов, зеркала... Странно было ощущать под собой не жесткое седло, а мягкий коврик, и под ногами не потрескавшуюся землю и не ребристый камень, а ровный деревянный пол. Мы закурили, хозяин заложил за губу носвай, и полилась беседа. Сначала покончили с овсом, а потом перешли к ярмарке и затронули Кскача.
— Вы спрашиваете, что за Кскач и какого он обличья, — начал Синелуков. — Это нам доподлинно известно, потому что живем в его районе. Каркаралы, Семиз-Бугу, Кент, Кара-Сор и Куянды — все это в руках Кскача. Почему прозвали Кскачем, или по-русски «тискачом»? Да за вытаскивание всякого добра! С лица Кскач рябоват, говорит по-нашему, разъезжает на сером иноходце и обрез держит в сапоге. Теперь шурует около ярмарки. Говорят, вчера обобрал акмолинских купцов под Кара-Сором.
— За Семиз-Бугу, около Баян-Аула, — продолжал Синелуков, — действует Кара-Мурт, иначе говоря «Черноусый». У этого больше шайка и больше «мокрых» дел. За Кара-Сором, к западу и дальше к юго-западу по кочевым тропам в Туркестан и Верный оперирует знаменитый Баранкул, доложу вам, — истинный орел! Думаете, они в дружбе? Дескать, ворон ворону глаз не выклюет? Ничего подобного! Это как те же самые султаны, которые воевали из-за власти, кочевых угодий и родовых обид. Да и вышли все они из султанских холуев и действуют по подстрекательству богатых баев.
— А как с инженерами и вообще с казенными людьми? — спросил нерешительно Ричард.
— Ну, это по обстоятельствам... Коли насолил Кскачу, то берегись. А вообще с казенными людьми остерегается, потому как хлопотно. Но, если можно попользоваться деньгами да оружием, то мое почтение! Отнимает, да еще по шее накладет или чего похуже...
Ричард толкнул меня тихонько, дескать: «Слышите?»
— Однако, почему Кскач неуловим?
— А потому, что стоит только милиционерам тронуться из Каракаралов, как Кскачу уже известны все их планы — дружки докладывают да еще и за нос водят эту самую милицию.
Уже после истории, которую я здесь рассказываю, мне передали знающие люди, что Синелуков сам был дружком Кскача, но по какой воле — доброй или злой, осталось неизвестным.
Дверь широко раскрылась, и порог перешагнула Катя с сияющим шипящим самоваром. На ней был длинный синий сарафан по старой моде и широкий белый шарф, накинутый на плечи.
— Вот и дочь наша! — засуетился Синелуков. — Прошу откушать чаю.
Ричард заерзал, уронив фуражку, а Катя, густо покраснев, стала разливать чай, роняя редкие слова. Синелуков завел разговор про ярмарку, подсовывая степные лакомства — овечий кислый сыр, похожий на мергелистую щебенку, румяные баурсаки, таявшие во рту, и каркаралинский ароматный мед.
Надо ли говорить, что я, а Ричард особенно, остались довольны прогулкой на пикет. Мы привезли точные сведения о Кскаче и теплые воспоминания, о которых не обмолвились ни словом, когда докладывали «Баю».
В сумерки вернулся Ваганов с Кок-Джартаса, куда ездил за образцами, и сообщил, что встретился с подозрительным казахом.
— Еду я, как вдруг из-за сопки верховой, — рассказывал встревоженный товарищ. — Подкатил ко мне и просит закурить. Гляжу — под ним серый иноходец, уздечка в серебре, а в сапоге обрез. Э-э-э, думаю, — субчик... Дал закурить и почесал в лагерь.
— Кскач! — заключил Бычков. — Крутится, подлюга, около наших коней, душа с него вон!..
— Ясно, Кскач! Кому же больше? — поддержал Сорокин. — Все приметы, как сказал пикетчик.
Устроили совет, на котором по примеру запорожцев решили собрать лагерь в кучу, окружив его возами (идея «старого рубаки» Ричарда), потом — удвоить караулы (Сорокин и Бычков чередуются за лагерем у лошадей, а техперсонал с наганом — у палаток), затем — перезарядить охотничьи патроны на жакановские пули и, наконец, брать на работу на Кок-Джартас винчестер и карабин, а ночью держать их наготове.
Две ночи прошли тревожно, но без событий. Ваганов стал уже вышучивать Ричарда и Андрея, вооруженных до зубов и засыпавших на ходу. И надо же было нам на третий день, в канун отъезда, зарезать на дорогу барана и развесить на ночь просоленные куски мяса на веревке, протянутой между поднятыми оглоблями! И вот что вышло.
Улеглись поздно, потому что возились с укладкой мелочей, собираясь выехать ранним утром. При лошадях первую половину ночи должен был дежурить Бычков, а в лагере — Ричард. Я долго не мог заснуть и слушал, как под пологом звенел комар, а рядом бормотал Ваганов и всхрапывал начальник. В соседнем ауле лаяли собаки и временами вспыхивал ночной концерт: крики, визг и барабанный бой в котлы, тазы и ведра — это бабы и ребятишки пугали волков, подбиравшихся к скотине. Я долго глядел на сероватый треугольник входа, в котором мерцали звезды и был виден клевавший носом полусогнувшийся Ричард. Ощупав карабин, я еще раз проверил электрический фонарик под подушкой, прослушал первых петухов в ауле, повернулся на бок и уснул.
Проснулся от толчка и выстрела — казалось, кто-то выпалил над ухом. «Кскач! Тревога!» Схватив карабин и фонарик, я бросился наружу. В сероватом полумраке чуть-чуть обозначались контуры возов, и за ближайшим возом слышалась возня. «Где Ричард? Убит?!»
— Братцы! — завопил Бычков за лагерем, и вслед один за другим раздались два выстрела. Почти одновременно взвизгнула собака, за возами вспыхнул веер света и послышался отчаянный крик Ричарда:
— Сюда, ребята! Сюда!.. Держите!..
Я, босой Ваганов с винчестером и «Бай» в чем мать родила — он всегда спал нагишом — ринулись на помощь и осветили поле битвы, или, как потом вышучивал Ваганов, «битву русских с кабардинцами». И вот картинка: на земле, около возов, сорванные с оглобель гирлянды кусков мяса, истерзанные аульными собаками.
Жалобный собачий визг удалялся в сторону аула, откуда неслись ответные сигналы: лай, крики, выстрелы... Тревога катилась по подножию Уш-Катына — уже откликались дальние аулы.
Что же еще добавить! Разве то, что Сорокин и Андрюшка спали, как младенцы, что Ричард сам вздремнул, а когда послышалась возня за лагерем, окликнул, но не получив ответа, пальнул из револьвера. Потом пальнул Бычков из двух стволов по дальней цели, и как попал в собак — уму непостижимо, вероятно, по ошибке.
И еще добавлю, что «Личарде» и Сорокину влетело от начальника «по первое число»: топографу за переполох, а кашевару — за небрежно привязанные веревки с мясом, за привечивание аульных псов и за многое другое.
Встревоженный лагерь долго не засыпал. «Бай» кипятился и грозил завтра же перестрелять всех собак, как только соберутся за подачкой, а Сорокин долго тер и мыл перед огнем затасканные куски баранины, чертыхался и гонял Андрея то за водой, то за солью, то за кизяком для костра.
Проснулся я, когда солнце выкатывалось из-за Джиль-Тау и в палатке было уже совсем светло. У входа слышались возня и смех. Внутрь заглядывали по очереди Бычков, Сорокин и Андрей. «Что им надо? Чего заглядывают?» Я оглянулся. Постель Ваганова была пуста; «Бай» с Ричардом спали, но на груди последнего красовался искусно вырезанный и раскрашенный цветной тушью большой картонный орден с надписью «За отвагу».
Потом, за чаем, Ваганов так изобразил главных действующих лиц ночного переполоха, что все хохотали до упаду. Он показывал, как Ричард, зажав финский нож в зубах, подползал с наганом к возу, за которым оперировала банда псов, как потом безумец кинулся очертя голову вперед, как его тяпнул за ногу вожак и, наконец, как Андрюшка предал «Личарду»: уткнувшись в отцовский бок и накрывшись полушубком, не вылезал из палатки, хотя приятель и вопил о помощи.
Жемчужина Казахстана
Стояли яркие мартовские дни. На солнечной стороне улицы капало с крыш и на мокрые тротуарные плиты падали и разлетались вдребезги прозрачные сосульки. Я сидел за столом против окна и готовился к зачету. Передо мной расстилалась еще скованная льдом белая Нева, а справа виднелась Стрелка Васильевского острова. В раскрытую форточку врывались резкие звонки трамваев и веселые крики ребятишек.
— Привет из Казахстана! — раздался за спиной знакомый громкий голос — голос Ваганова, которого я не видел с самой осени.
— Это вам не фунт изюма, а сюрприз с алмазом! Давайте, где тут хлопнуть!
Ваганов сильно подышал на нечто круглое, зажатое в кулак, и хлопнул по листу развернутой тетради.
— Смотрите!
Я увидел на белом фоне круглый оттиск — фиолетовую печать с надписью: «Алмазнобуровая партия на Семиз-Бугу».
— Видал-миндал?! — спросил восторженно Ваганов. — «Бай» хотел, чтобы была «Семиз-Бугинская алмазнобуровая партия», а я переделал, так лучше, вы только вслушайтесь: — Алмазно-буровая партия на Семиз-Бугу!..
Ваганов сиял. Он то присаживался на кончик табурета, то вставал и ходил от окна до двери, поправляя на голове новую инженерскую фуражку с синим кантом и блестящими молоточками. Он был вне себя от возбуждения и говорил, говорил, говорил...
Оказывается, Ваганов стал начальником — производителем алмазнобуровых работ. По его словам, Геолком решил разведать кварцитовый массив Семиз-Бугу в Центральном Казахстане. Ходили слухи, что Семиз-Бугу не раз осматривали английские геологи-концессионеры, которые находили медь «едва ли не в каждой щепотке пыли», а крестьяне-переселенцы даже показывали место, где бурили англичане, но до чего добурились, осталось тайной — началась гражданская война.
Потом Ваганов рассказал, какие и откуда придут алмазы — «прямо из Бразилии» — какой станок, двигатель и какой будет замечательный старший мастер, который бурил со шведами, отлично знает дело и алмазы заправляет сам. И, наконец, Ваганов передал, что инженер-геолог Русаков намечает много других работ, что для разъездов по степи будет «Форд», что нужны три коллектора-студента, что топографом едет опять Бруновский, поваром — Сорокин, подводчиком — Бычков, реечником — Андрюшка, одним словом, прежняя теплая компания, в которой недостает только меня, что вблизи Семиз-Бугу — поселок, рядом озеро, рыба, утки, богатые аулы, кумыс, свежая баранина. «А главное, — закончил Ваганов, — «Бай» будет больше разъезжать, чем сидеть на месте и соваться в каждую дыру. Учтите, он хочет сделать вас начальником купрометрического отряда и собирается положить по сто монет, слышите?.. Да, по сто монет! Посчитайте, сколько их наберется до зимы, сколько пошлете старикам и подумайте, где вы заработаете больше? А потом еще новость! «Бай» мечтает отправиться после Семиз-Бугу в южный маршрут — на Балхаш и, конечно, возьмет в помощь не горного инженера, а кого-нибудь помельче, потому что я буду бурить еще в одном месте. Что вы теперь скажете на это?»
Дело в том, что товарищи сибиряки уговорили меня оставить Казахстан и поехать с большой экспедицией на Байкал. Об этом узнал Русаков и принял меры — послал в качестве лазутчика Ваганова проверить мои намерения и показать «товар» лицом: печать алмазной партии, «Форд», экспедицию на Балхаш и солидную зарплату. Ваганов отлично выполнил задание, и меня, как татарского царевича, попавшего в плен в лесистый московский край, неудержимо потянул привольный Казахстан — потянул пряным запахом степной травы, сопками, ковыльными долинами.
Я дал слово навестить Русакова. Ваганов еще раз хлопнул печатью по тетради, полюбовался оттиском, потом поправил на голове фуражку и ушел, взглянув мимоходом в зеркало.
Как оказалось, Ваганов ничего не преувеличил и визит к «Баю» превзошел все ожидания. Инженер Русаков поручил мне купрометрическую съемку, ревизию южных кварцитовых массивов и доверил подобрать себе в помощь коллекторов-студентов.
Семиз-Бугинская партия сформировалась к концу апреля, оставалось только нанять на месте рабочих. Ваганов с «алмазнобуровым» отрядом — «сердцем» партии — выехал через Павлодар в начале апреля, а мы — геологическая часть — «мозг» партии, как говорил Русаков, выехали в начале мая через Семипалатинск. С нами отправились в качестве младших коллекторов мои друзья — однокурсники по факультету — студенты Новиков и Постоев, а топографами — Бруновский и Узембло.
Мы подъехали к месту работ с юго-востока — с долины речки Ащесу. Перед нами поднимался острый конус Малого Семиз-Бугу, а дальше и правее распласталась каменная масса Большого Семиз-Бугу, походившая на огромного припавшего к земле жирного быка. Отсюда и название горы — Семиз-Бугу. «Семиз» по-казахски — жирный, а «бугу» — марал. Маралы водились в Казахстане еще в 80-х годах у озера Зайсан — в Курчумском и Нарымском хребтах и на Сауре. В старину, в эпоху джунгар, они, вероятно, заходили и в нынешний Центральный, гористый Казахстан.
Когда въехали в главный лог Семиз-Бугинского мелкосопочника, то впереди заметили копошившихся людей, которые бросились навстречу. Оказалось, что это рабочие-казахи, нанятые Вагановым. Они резали дерн для будущей казармы. Казахи сообщили, что «урус-майстер», т. е. старший буровой мастер — спец по заправке алмазных коронок — живет в поселке, что уже привезли машины и ждут самого прораба, который поехал за агачем (Агач — дерево) в Баян-Аул. Казахи решили, что Ваганов приехал строить завод на Семиз-Бугу. Слух так широко разнесся по степи, что еще на Семипалатинско-Каркаралинском тракте проезжие приставали к нам с вопросом, верно ли, что строится завод на Семиз-Бугу в том месте, где англичане нашли медь.
Из группы встретивших нас казахов выделялся один, по имени Ашим, который сделался потом общим любимцем алмазнобуровой партии, нашим поверенным в сношениях с казахами и моим лучшим другом. Представьте себе маленького подвижного человечка, прикрытого большущим красным малахаем, испещренным белыми крапинками. Одет он был в грубые потрескавшиеся кожаные шаровары и кожаную куртку без ворота, обнажавшую худую жилистую шею. Человечек привлекал к себе бесхитростной улыбкой, добрыми глазами и тем, что немного говорил по-русски. Ему можно было дать и 30, и 60 лет. Из осторожности, а главным образом из-за бороды решили величать его аксакалом.
Ашим бросился вперед показывать дорогу, которая изгибалась по логу и часто пропадала в чие. Он привел нас к пригорку вблизи колодцев на западном подножии Малого Семиз-Бугу, где Русаков решил раскинуть постоянный лагерь партии. Место, судя по карте, являлось примерно центром участка предстоящих геологоразведочных работ, общая площадь которого составляла около 100 квадратных километров.
Словно гора упала с плеч, когда впервые за десять дней утомительного пути мы разгрузили возы и начали раскидывать палатки. Тем временем погода стала портиться, и когда разбили лагерь — три палатки и тент-навес для кухни, то уже дул сильный ветер и с юго-запада надвигалась темная большая туча. Всего можно было ожидать после продолжительной жары, и потому начальник отдал приказ готовиться к непогоде.
Мы окопали палатки, натянули сверху тенты и укрепили их двойными кольями. С удовольствием постелили кошмы, расставили вьючные ящики, инструменты и развесили оружие. Муку, овес и продовольствие, а также седла, сбрую и горный инструмент собрали в обозную палатку, и на первый случай набрали под навес кизяку.
А туча надвигалась, заволакивала небо и закрыла солнце. Однако мы не унывали и в ожидании начальника, отправившегося по делам в ближайший поселок, пили чай со свежими баурсаками, наскоро приготовленными Сорокиным. «Подумаешь, туча! — фыркали ребята. — Покраплет, помочит и пройдет!» Но вышло совсем не так. К вечеру пошел дождь, который лил всю ночь, весь день без перерыва. К ночи второго дня под темным небом заходили волны каких-то подозрительных белесоватых облаков и стало очень холодно. Мы приуныли и улеглись не раздеваясь, укрывшись сверх одеял еще шинелями и полушубками. Ночью повалил снег, и когда я утром выглянул из палатки, все было бело — сопки, степь, возы, прикрытые брезентами, и даже лошади, стоявшие у телег понурив головы. А снег валил и валил.
— Вот тебе и знойный Казахстан, — брюзжали Новиков и Постоев, кутаясь в полушубки. Сорокин и Бычков ругались, раскладывая костер, и не знали, куда его пристроить.
— Примус бы теперь!.. — вздыхал Сорокин, перебирая сырой кизяк.
— Примус... — ворчал красный от натуги Бычков, раздувая гаснущий огонь. — Может, еще самовар захочешь!
На четвертое утро стало вдруг светло. Облака раздвинулись как раз над нами, и выглянуло солнце. Это было так неожиданно, что топограф затянул с Андрюшкой любимый марш, который подхватил весь лагерь. Даже Русаков бубнил и отбивал такт под своим тулупом. В полдень небо почти очистилось и снег начал быстро таять. Зачернели склоны и ребра сопок.
На следующее утро сделалось совсем тепло, и мы стали просушивать постели. Когда подняли края палаток для вентиляции и начали вытаскивать на солнце отсыревшие кошмы, зашипели, поползли потревоженные пестрые гадюки. Мы убили шесть штук длиной до метра, а сколько их расползлось!..
— Хорошая примета! — обрадовался Русаков, подсчитывая убитых змей.
— Почему хорошая?
— А потому, что есть такая примета у горняков — где много змей, там и руда.
— Не знаю, как у горняков, — вставил Сорокин, боявшийся гадюк, — а у нас в крестьянстве хорошо известно, что змеи не к добру.
— Руда рудой, а вот теперь я ни за что не лягу на этом месте, — решительно заявил Бруновский.
В самом деле, было неприятно оставаться на старом месте, и мы переставили палатки ниже — к логу.
Так началась семиз-бугинская эпопея. Было первое июня 1926 г.
Русаков распорядился готовиться к специальной медной съемке. Бруновский и Узембло занялись проверкой топографических инструментов, а коллекторы — копировкой карт и практикой высокочувствительного «пламенного» анализа пород на медь.
Дело в том, что хотя англичане, как уверяли переселенцы Мартыновского хутора — самого близкого к нам жилья, и находили везде медь на Семиз-Бугу, мы при беглом предварительном осмотре сопок нигде ее не видели. Более того, даже при «пламенном» анализе первых образцов мы получили следы меди всего в двух-трех пробах. Признаться, ребята недоумевали: «К чему бурить, раз нет признаков металла?». На это Русаков отвечал:
— Есть такие месторождения, где на поверхности нет никаких следов меди — одни бурые железняки, а на глубине ее может быть много. А главное, здесь бурили англичане. Они уж знают, будьте уверены.
Дня через три прибыл Ваганов и с ним долгожданный обоз с деревом, застрявший в пути из-за непогоды. Нанятые в поселке плотники приступили к рубке вышки. Лагерь сразу оживился, а тут еще каждый день стали приходить и приезжать люди и просить работы. Казахи являлись группами, кто на лошадях, кто на верблюдах, а кто и на бычках или даже на коровах. Они бродили по лагерю, заглядывали в палатки, под навес к повару Сорокину и мешали всем работать. И здесь Ашим, которого Русаков по необходимости сделал караульщиком, оказался незаменимым человеком. Он терпеливо разъяснял землякам, что рабочие все наняты, что «бас-инженер» очень строгий и не любит, когда народ зря «шалтай-болтается» и т. д.
С появлением в партии Ваганова пошла полным ходом подготовка к бурению. Этот худой высокий подвижный человек носился между лагерем и буровой площадкой и лихорадил буровой отряд. Вот он мелькнул на сопке, взмахнув руками, и уже в логу перед резчиками дерна пробирает лодырей за перекуры. Через минуту Ваганов в лагере, где наступает на Ашима, у которого из-под носа утащили деревянный брус, а там опять несется к скважине.
Место для заложения буровой скважины определил сам Русаков. Он наметил ее примерно там, где бурили англичане в 1917—1918 гг.: в середине большого красного поля заохренных железистых кварцитов. Но как ни старались мы — геологи и разведчики — найти следы прежних буровых работ, труды оказались безуспешными. Буровые работы английских геологов остались навсегда загадкой.
Десятого июня геологический отряд приступил к медной съемке. Топографы с Андрюшкой разбивали нивелиром сеть точек, по которым коллекторы брали через каждые 100 метров образцы кварцитов. Потом мы растирали их в порошок, смачивали соляной кислотой и пропускали через пламя бензиновой горелки. Если получалась зеленая или сине-голубая вспышка — есть медь, не получалась — нет. Результаты этой крайне однообразной работы оказались совсем плачевными: нигде на поверхности массива мы не обнаружили меди, за исключением двух-трех точек, показавших сомнительные вспышки.
Двадцатого июня Ваганов забурил скважину. Запыхтел движок, и старший мастер нажал рычаг станка. Железная вращающаяся трубка опустилась вниз, и алмазная коронка врезалась в кварцит. При этом событии присутствовала едва ли не вся партия, в том числе и наш Ашим, но уже не в роли караульщика лагеря или зеваки, а в роли самонужнейшего члена бурового коллектива — поставщика воды для промывки скважины.
Ашим убедился, что в должности караульщика много не заработаешь: «Аллах с ним, с почетом — акча (Акча — деньги) нужнее», и решил возить воду к буровой вышке, где ему обещали платить сдельно — по рублю с бочки на его волах.
— Сколько привезешь бочек, столько и заработаешь, — объяснил Ваганов Ашиму. — Больше привезешь — больше заработаешь. Привезешь сто бочек — получай сто рублей, не жалко.
И вот, Ашим стал водовозом. К нему вернулась прежняя суетливость, он даже забросил малахай и стал носить пеструю тюбетейку, которую подарил Ваганов.
Бурение шло с авариями и задержками. Алмазы выкрашивались, трубы неожиданно зажимались, и вода вдруг уходила в трещины. Расход ее стал непомерным. Старший мастер бился изо всех сил, бранил младших мастеров, а начальник буровых работ кипятился, размахивал руками и как вихрь носился между лагерем и вышкой. Ашим не успевал возить воду, и Ваганов бросался к нему навстречу и «брал его в работу». Сколько раз мы наблюдали с сопки, как начальник подталкивал плечом плескавшуюся бочку, а водовоз испускал оглушительные визгливые рулады и неистово стегал тыкавшихся из стороны в сторону бычков.
С тех пор как на Семиз-Бугинских сопках запыхтел движок, или, как говорили в поселке, «пошел завод», в лагере стало напряженно.
— Что будет? — спрашивали все друг друга. Бурение стало главным интересом дня, и Ваганов поднялся в глазах партии на недосягаемую высоту. Шутка ли! Человек командует бурением — решает судьбу Семиз-Бугу. Рабочие и коллекторы стали называть его между собой: «Наш Михаил Иванович». Дошло до того, что сам Русаков стал заискивать перед Вагановым и называл его Мишей.
Но вот как-то приезжал в лагерь запыхавшийся рабочий и закричал:
— Руда, руда!
Русаков и Ваганов помчались к скважине, но вскоре вернулись смущенные и объявили, что вскрыта не руда, а вкрапленность серного колчедана — блестящего светло-желтого пирита. Когда подвергли керн пламенному анализу, меди не оказалось.
— Неужели на том и кончится? — громко спросил самого себя Русаков, глядя на последнюю пустую вспышку пламени.
С этого дня ребята потеряли интерес к медной съемке. Русаков начал поговаривать о переезде на другой объект разведки, о том, что ему пора ехать в южный маршрут, что тем временем можно «подбирать хвосты» — кончать съемку, добуривать скважину и т. д. И вот в качестве таких хвостов я решил обследовать живописный необследованный Большой Семиз-Бугу.
После отъезда Русакова я отправился к Большому Семиз-Бугу для общего обозрения пород, рельефа и выработки программы съемки. Горные породы оказались теми же, что и на Малом Семиз-Бугу: серыми и белыми вторичными кварцитами, украшенными кое-где красноватыми и буроватыми железными охрами. С вершины я увидел скульптурную карту огромного района с сопками, озерами, речками, редкими поселками и казахскими аулами. Воздух был необычайно чист, а дали так ясны, что в бинокль хорошо различались ветряки в 20 километрах от Семиз-Бугу и даже их машущие крылья. В северо-западной стороне блестело озеро Кенды-Куль, откуда крестьяне привозили нам карасей, а под горой на севере синело между островерхих сопок красиво изогнутое озеро Челкар, обросшее зеленым камышом. У западного подножия я заметил зеленую лужайку и в бинокль рассмотрел родничок среди травы. Замечательно! Не надо таскать с собой воду из лагеря.
На следующий день я пошел на съемку ранним утром, положив в рюкзак сахару и хлеба, чтобы уже до самого вечера не возвращаться в лагерь, до которого надо было шагать 5 километров. Уже перед самым выходом в широкую долину, за которой поднималась тяжелая масса Большого Семиз-Бугу, встретил Ашима, ведущего за собой бычков к лагерю.
— На работу пойдешь, Микилай Ваныч? — крикнул Ашим.
— На работу...
— Камень искайт?
— Камень...
— Смотри, паджалуста, ищи хороший, плохой не надо! Завод надо! Ай, завод надо... — покачал головой Ашим.
В голосе и фигурке моего приятеля я почувствовал и сожаление, и упрек, и слабую надежду: «Авось, не все еще пропало и инженеры что-нибудь найдут».
Когда я пересек долину и подходил к горе, минуя рощицу низенького березняка, вдруг ощутил странную знобящую неловкость. Повернувшись вправо, увидел на краю березняка, шагах в ста от себя, четырех крупных рыжеватых волков — двух поближе, а двух на самой опушке. Первые сидели, а вторые стояли, и все четверо глядели на меня.
Ощупав большой финский нож у пояса, я сжал рукоятку тяжелого молотка. «Какая же это примета волки?» — подумал я, и припомнились гадюки под палатками. Я продолжал шагать, поглядывая назад. Вскоре вся четверка снялась с места и покатила наискосок, к восточному подножию Малого Семиз-Бугу.
Я с увлечением принялся за работу и часам к двум дня два раза пересек южный конец массива. День выдался очень жаркий. Захотелось пить, да и пора было передохнуть. Спустился к родничку, который заметил вчера с вершины. Сбросив с плеча рюкзак с камнями и распластавшись на краю прозрачного водоема, стал жадно пить. На дне бил маленький ключ, ритмично подымавший и опускавший столбик мелкого песка.
Однако, что это за синие и голубые камушки на дне? Запустив руку в водоем, я вытащил красивый голубой камень, величиной с кулак. Взвесил на руке — тяжеловат. Ударил молотком — не разбился. Посмотрел вокруг и увидел такие же, как и в родничке камни, но побольше и погрязнее — не обмытые. Взял один синий, от которого удалось отбить кусочек. Посмотрел на свежий излом — заблестели грани синих зернышек, царапнул по стальному молотку обломком — сильно режет, разбил еще один — те же результаты. Что за странный камень? А может быть, руда? Но откуда она взялась? Конечно, сверху — кто бы стал таскать ее в родник!
Я поднялся, сделал несколько шагов вверх и заметил такие же камни синего цвета, но еще большего размера. Пошел дальше, и вот передо мной на пологом склоне протянулась вверх гряда скученных огромных ребристых камней, терявшихся где-то перед крутым подъемом склона. Они оказались теми же камнями, но с различными оттенками основного синего цвета и с разной крупностью зерна. Я проследил гряду более чем на 300 метров вверх, пробуя молотком едва ли не каждый камень. Некоторые глыбы были по два метра в поперечнике.
Наверху гряда резко обрывалась. Пологий склон продолжался на несколько метров выше и упирался в крутой скалистый уступ горы. Я повернул назад и, спускаясь вниз, осмотрел всю поверхность, по которой поднялся вдоль гряды. Оказалось, что по всему склону и чем ниже, тем шире раскидывался синий камень то большего, то меньшего размера. Как я ни был слаб в геологии, все же сообразил, что это очень большая россыпь, которая обращена истоком кверху, а устьем — книзу, и что тянется она от корня, залегающего в глубине горы. Но что за корень? Жила, залежь, пласт? И какие его размеры? А вдруг вся гора из такого камня? Все эти и другие подобные вопросы волновали меня, и я колотил и колотил молотком по камням, отбивая все новые и новые образцы, и спохватился, когда зашло солнце. Тогда я сообразил, что камни не уйдут, и завтра можно будет осмотреть их подробнее. Набрав самых красивых образцов, набил ими рюкзак, насовал в карманы, но большую часть припрятал между глыб до завтра.
Когда я плелся с тяжелой ношей в лагерь, представляя себе, как будут поражены товарищи моей находкой, не замечал усталости; чувствовал необычайный подъем, и голову сверлила неотвязчивая мысль: «Кажется, открыл руду!» Лагерь уже засыпал, и мои приятели читали при слабом свете оплывающей свечи.
— Что-то я открыл, братцы! — сказал я возбужденно, входя в палатку.
— Что ты мог открыть? — недоверчиво спросил Новиков. — Какую-нибудь рвань?
— Нет здесь ничего интересного, — добавил Постоев, отчаянно зевая, — одни кварциты, тоска!.. И по скважине все идет пирит — никакой меди! Дело дрянь. И эти англичане, вероятно, липа. Ваганов сказал, что скоро будем свертываться, — вот только Русаков вернется.
Я встал очень рано и разложил сокровища на солнце у палатки, во всю ее длину. Вскоре собралась толпа любопытных. Глядели, щупали, нюхали и даже пробовали на язык — что за странный камень!?
Весь «ученый» состав партии: Ваганов и я с коллекторами — о топографе уже не говорю — хромали в минералогии, и как мы ни копались в учебниках и справочниках, захваченных из Ленинграда, не нашли ничего похожего на синий камень. Так и оставили до приезда Русакова. Потом оказалось, что подходящие минералы в справочниках были, но мы не сумели «подтянуть» к ним синий камень.
Начальник приехал через три дня, и когда я подвел его к разложенным образцам, он, присев, долго вертел их, рассматривая в лупу, пробовал вес и наконец испытал твердость на стекле, на стали и кварце.
— Это же корунд! — воскликнул Русаков, приподнимаясь. — Самый твердый после алмаза камень! И много?
— Много, — ответил я, — весь склон горы!
— Тогда поздравляю вас с открытием интересного, а может быть, и крупного корундового месторождения, что очень кстати, так как месторождений корунда в Советском Союзе мало и они небольшие. Мы получаем корунд из-за границы, но, пожалуй, и там нет такого прекрасного корунда, как вот эти лежащие здесь сапфириты.
Русаков распорядился сейчас не ехать на Большой Семиз-Бугу. Мы заложили пару коней в «штабной» ходок, взяли молотки, кайлы, фотоаппарат и впятером отправились на новое месторождение.
Ребята были поражены величиной корундовой россыпи и ее отдельных глыб. Оказалось, россыпь тянется по склону более чем на 1 километр, а в средней части имеет в ширину около 0,5 километра. А что же тогда на глубине? Когда закончили осмотр месторождения, Русаков стал на одну из глыб корунда и залюбовался на гряду синих монолитов.
— Удивляет не только величина месторождения и богатство корундовой руды, — сказал он, вытирая струившийся по лицу пот, — но и самый факт нахождения корунда в кварцитовых породах, в которых, кажется, ему не полагается быть по современной геологической теории. Откуда взялась эта огромная масса глинозема и почему она осела и кристаллизовалась здесь, среди кварцитов? Пожалуй, этот корунд будет сюрпризом для науки.
Русаков оказался прав. Помню выступление крупнейшего знатока камня академика Ферсмана по докладу Русакова осенью того же года в Академии наук.
— Посмотрите на этот прекрасный синий камень! — воскликнул восхищенный Александр Евгеньевич, поворачивая на ладони перед аудиторией блестящий сапфирит. — Где вы видели что-нибудь подобное и притом в родстве с кварцитом? Не на Урале ли, или в Канаде, Индии и Южной Африке, где мы знаем низкопроцентный корунд в изверженных породах? Или, может быть, на греческих островах, где низкосортный корунд в известняках? Нет, положительно Семиз-Бугинское месторождение произведет сенсацию в минералогической науке. Поистине — это жемчужина Казахстана!
Но вернемся к Семиз-Бугинским сопкам. Подъем в лагере по случаю открытия корунда был необычайный. Медь сразу потускнела, а буровая скважина отошла на второй план. Когда поздним вечером я проходил мимо обозной палатки, то услышал, как Сорокин говорил, зевая:
— Ну и дела!.. Искали одно, а нашли совсем другое.
— Дааа... Дела... — отвечал Бычков. — Вот тебе и скважина, и примета! Вот тебе и англичане!..
Я долго не мог уснуть и при слабом пламени свечи высчитывал в постели, сколько будет корунда на Семиз-Бугу. Кто-то подошел к палатке, обошел вокруг, подергал полог входа и затих.
— Микилай Ваныч!.. — послышался осторожный шепот.
— Кто там?
— Мы, Ашим.
— Что тебе надо?
В щель входа просунулся знакомый пестрый малахай, затем показалась бороденка и наконец протиснулся босой Ашим в длиннущем дождевике.
— Пришли мало-мало спрашивайт... — сказал вошедший, сдергивая малахай, — он всегда называл себя «мы», но на этот раз действительно были мы — за головой Ашима показался новый малахай, за ним третий... Целая делегация!
— Спрашивай.
— Скажи, паджалуста, а теперь будет завод?
— Будет, непременно будет.
— Большой?
— Очень большой...
— Больше Михаил Ваныча?
— Больше в сто раз!
— Слава Аллаху! — облегченно вздохнул Ашим и цыкнул на земляков, наседавших на палатку.
Что же добавить к сказанному? Разве то, что уже летом следующего года на Семиз-Бугу раздавались глухие взрывы, что по степным дорогам потянулись к Иртышу длинные-длинные обозы с синим камнем, а новое месторождение оказалось самым крупным месторождением корунда на земном шаре — «жемчужиной Казахстана». За тридцать пять лет эксплуатации оно выдало промышленности около 200 000 тонн богатейшей корундовой породы, которая прославилась исключительно высоким качеством своих абразивных порошков — «минутников», шедших на полировку ответственных стальных деталей.
Знак жаворонка
Случилось это странное событие, запечатлевшееся навсегда в памяти, летом 1928 г. Шел второй год лихорадочного освоения семиз-бугинского корунда, потребовавшего разработки огромного карьера, прокладки откаточных путей и оборудования транспорта. Рельсы и вагонетки надо было везти с Экибастуза за 200 километров. Я отправился за ними через Баян-Аульскую станицу. Переночевав там, выехал утром со старым сибирским казаком Степанычем на паре крепких меринов, запряженных в старенький ходок. Я устроился на сене в лозовом коробе, а Степаныч «на передке» — за возчика.
Безветренное безоблачное утро обещало жаркий душный день. Был канун Троицы, и баян-аульские казаки суетились около своих хатенок, украшая их и дворики свежими березками.
Километров десять ехали мы по каменистому подножию гранитных гор, а потом свернули влево к заброшенной железнодорожной линии, по которой с Экибастузских копей до революции возили уголь к иртышской пристани Ермак. Дорога то опускала нас в ковыльные лога, то подымала на щебенчатые перевалы, и тогда открывался пустынный серый мелкосопочник, которому, казалось, не было конца. Мы ехали, поглядывая на копки на вершинах сопок, не шевельнется ли какой из них. Поглядывали, потому что баянаульцы предупредили нас, что в окрестностях станицы бродит банда Кара-Мурта.
В полдень мы остановились, переждали зной и, перекусив, отправились в дальнейший путь. Дорога пошла ровнее, но стала еще безжизненней. Только раз мы повстречали аул, который перекочевал на запад, да в стороне, на холмике, увидели старика на верблюде. Над головой по-прежнему висело безоблачное небо, по-прежнему звенели жаворонки, и в ковыле по бокам дороги трещала неугомонная кобылка.
Я развернул карту и стал прикидывать, далеко ли до иртышской линии, как вдруг над лошадьми заметался черный жаворонок и юркнул в короб под Степаныча. Я поднял голову. Высоко над нами кружился ястреб.
— Знак подает жаворонок!.. — проворчал Степаныч и стегнул по коням.
— Какой такой знак?
— А такой, что быть беде! — Не каркай, Степаныч!
— Зачем каркать! Не впервой! Слава богу, поезжано немало!..
И Степаныч стал рассказывать про случаи, когда жаворонок, спасаясь от хищной птицы, кидался к лошадям, в ходок, к подводчику, и всякий раз выходило какое-нибудь несчастье то с лошадьми, то с возчиком, то с пассажиром.
Надо сказать, что беспокойство Степаныча, который, озираясь, стал настегивать коней, передалось и мне. Я вытащил из-под вещевого мешка карабин и проверил, в порядке ли затвор, патроны в магазине.
Несмотря на то, что солнце уже клонилось к горизонту, сделалось так душно, будто мы спустились в глубокий лесистый лог.
— Смотрите! — показал Степаныч на южный край степи, над которым висела туча.
Туча ширилась, темнела и шла наперерез нашему пути. Через час она уже охватывала почти полнеба. Ее передний край, обращенный к солнцу, горел зловещим алым светом, а темный задний — спускал на землю широкий черный плащ дождя.
До линии оставалось по моим расчетам не более 3— 4 километров. Когда я взялся за бинокль, увидел, что не ошибся: далеко наискосок дороги тянулась линия столбов.
— Пикет! Пикет! — крикнул оживившийся Степаныч, у которого глаза были зорче моего бинокля.
В самом деле, на линии столбов я разобрал темное пятно. Но тут до нас донесся отдаленный гул и потянуло холодным ветром. Зашелестел ковыль, и побежали — покатились, подскакивая и догоняя одна другую, корзинки прошлогоднего соломенно-желтого перекати-поля. Я надел шинель, перетянулся ремнем и стал глядеть, как багряно-алый «воротник» грозовой тучи превращался в сиреневый, потом в темно-фиолетовый и, наконец, в темно-синий, с алыми просветами.
Когда мы подъехали к пикету — длинной приземистой саманной хате с навесом на саманных стенках — туча висела уже над рельсами, мигали молнии и гулкие раскаты грома перекатывались совсем над головами, почти без перерыва. С ближайшего холма бежали врассыпную коровы, овцы, козы, подгоняемые двумя черноголовыми босыми казачатами, торопившимися, по всем признакам, не столько из-за грозы, сколько из-за «урусов», подъехавших к пикету.
Нас встретил старый казах-пикетчик в рыжем малахае, который помог Степанычу завести подводу под навес, а потом провел меня на «чистую половину».
То, что произошло в дальнейшем, рисуется передо мной отчетливо во всех подробностях, несмотря на прошедшие с тех пор три десятка лет.
В комнате было еще светло. У окошка, смотревшего на телеграфный столб и рельсы, висел на стенке рыжий телефонный ящик. Над ящиком висела никелированная трубка, засиженная мухами, устремившая на меня свой черный овальный рупор, а чуть повыше болтался свободный провод. За окошком мелькали головенки любопытных ребятишек, заглядывавших в комнату.
Прислонив к стене вещевой мешок и карабин, я стал расстегивать шинель, раздумывая: «К чему отключили провод?», как между окном и трубкой вспыхнул нестерпимо яркий голубовато-белый шар величиной с арбуз, раздался взрыв, словно над ухом пальнули из тяжелого орудия, зазвенели стекла, левая нога подвернулась от жгучей боли, и я рухнул на пол. Последними видениями были отец и мать, покинутые на далекой родине, и черный жаворонок, метавшийся над конями.
Очнулся я от криков и рыданий, которые доносились из соседней комнаты и со двора. «Неужели живой?» — подумал я. В ушах звенело, и во рту ощущался противный вкус металла. По окнам хлестал ливень, и в комнате был полумрак. Пахло острым запахом озона. Глухие перекаты грома катились где-то за пикетом, и молнии уже не вспыхивали.
Хотя нога болела и левый край ступни горел, как от ожога, я приподнялся и, вытащив фонарик из шинели, посветил вокруг. Возле ступни на грязном замызганном полу зиял ощер только что раздробленной доски. Телефонный ящик висел на прежнем месте, трубка, провод и прочие предметы были на своих местах, и только щель, осколки разбитого стекла, да плач за стенкой и крики под навесом говорили о происшедшем. «Что случилось?» — думал я. — «Разряд между землей и свободным проводом? Или шаровая молния?»
Я посмотрел на карманные часы — было одиннадцать по местному. Попытался встать, опершись на карабин, потом шагнул, с трудом дошел до двери и вышел под навес.
Ливень стихал. Сквозь щели редкого навеса проглядывало небо, и на земле отсвечивали лужи. Мокрые кони, понурив головы, стояли у ходка, покрытого брезентом. В глубине навеса галдела толпа казахов и покрикивал Степаныч. Когда я подошел ближе, то по выкрикам и фигурам склонившихся людей, понял, что «отходят» человека, пораженного грозовым разрядом. Жертвой оказался сам пикетчик, которого полузакопали в землю. Спасением руководил Степаныч. На другой половине рядом с «чистой» отхаживали мальчика. У него был поражен глаз. Это был один из тех мальчишек, которые, как потом выяснилось, заглядывали в окошко. Я не решился вернуться в комнату и то присаживался на ходок, то слонялся по двору, вслушиваясь в звон в ушах, и размышлял над игрой судьбы, которая, нацелившись в одних, ударила совсем в других.
Светало, когда я проснулся на ходке от толчков и пронизывающего холода. Степаныч насыпал овес в торбы, а голодные кони дергали поводами короб. В ушах все еще звенело, во рту чувствовался тот же вкус металла, по ноге стало заметно легче. Степаныч рассказал, что пикетчика отходили и родные отправили его в аул полечить кумысом, а мальчишку повезли на Ермак к доктору.
Хотя со вчерашнего полдня мы ничего не ели, решили больше не задерживаться на незадачливом пикете. Мы быстро собрались и выехали, когда солнце чуть высовывалось из-за горизонта. До Экибастуза оставался один перегон.
Я полагал, что с нашим выездом история и кончится, тем более, что обратный путь наметил не через пикет, а стороной. Однако на этом история не кончилась.
Из всех горнопромышленных предприятий, на которых я побывал в степи за время экспедиций с 1924 г., Экибастузское казалось наиболее безжизненным. Уже само название Экибастуз, происходящее от «Екеу-бастуз», т. е. «Два больших соленых озера», говорило о безрадостной картине местности, расположенной в той части Прииртышья, которая отличается наибольшей равнинностью и плохими водами. Я утомился и от однообразного пейзажа, и от самой дороги, испорченной дождем.
Мы подтянулись к Экибастузским копям около полудня. Здесь я увидел ту же картину запустения, которую наблюдал и на других законсервированных горных предприятиях в степи: безжизненные шахты, пустые саманные казармы, ржавые замки на складах. Правда, перед конторой толпилось около десятка русских и казахов, по-видимому, составлявших все взрослое население копей. По всем признакам они с нетерпением поджидали нас, но когда мы подъехали, реагировали на это странным образом: выражали не только удивление, но и смущение и разочарование.
— Это вы и есть семиз-бугинский инженер?! — изумился начальник копей после моих приветствий. — Живой?!
— Как видите! — ответил я, вытаскивая из сумки документ. — Что вас удивляет?
— А то, что час тому назад проезжие казахи передали, что на Экибастуз везут с пикета семиз-бугинского инженера, которого поразила молния.
Как пострадавшему и представителю родственного предприятия, мне оказали максимальную поддержку. Нас поместили в заводской конторе и, открыв все склады, разрешили отобрать все необходимое для Семиз-Бугу — самое лучшее из того, что гнило, тлело и ржавело с 1918 г. Отобранные рельсы, вагонетки, кирки, балды погрузили на подводы и утром следующего дня отправили на рудник. Мы же со Степанычем выехали в полдень и, обогнав обоз, покатили прямо на станицу, оставив в стороне пикет. В ушах у меня звенело до самого Семиз-Бугу, и в Баян-Ауле впервые за двое суток я почувствовал желание поесть.
В сентябре я вернулся в Ленинград и увидел на своем столе письмо с далекой родины, помеченное июнем. Адрес, как обычно, написан был рукой отца, а само письмо, против обыкновения, написано было большей частью матерью. Письмо начиналось выражением тоски по единственному сыну и крайнего беспокойства о его здоровье. «Мы беспокоимся, — писал отец, — потому что мать видела под Троицу страшный сон, который хочет рассказать сама». Дальше следовали строчки матери, состоящие из кривуль и белорусских диалектов. Я передаю их по-русски в наибольшем приближении к оригиналу.
Вот что писала мать: «Дорогой сын! Накануне Троицы мы с батькой долго прибирали хату, двор, вспоминая, как в этот день ты сам сажал березки, ездил за песком, аиром. Мы устали, пошел дождь и потому в церковь на вечерню не пошли. Улеглись рано. И вот снится мне большой казенный дом и в том дому вижу через окно большой огонь, а в том огне — тебя. Я плачу, бьюсь, зову на помощь, но никто меня не слышит — кругом пустыня. Батька пробудился от моего крика, и мы стали молиться богу, чтобы тебя обошло несчастье». Письмо заканчивалось просьбой скорее сообщить, что со мной случилось.
Охотники за кварцитами
Весной 1930 г. началась ревизия пустынных окраин СССР, в которой мне поручили почетную задачу: обследовать юго-восточные склоны Иртыш-Балхашского водораздела, тяготевшие к Турксибу.
Задача именовалась «ревизией вторичных кварцитов» — горных пород, входивших тогда в громкую известность из-за открытия в них на севере Казахстана крупнейшего в мире корундового месторождения Семиз-Бугу и на юге «Коунрадского медного гиганта» (Коунрадское медное месторождение — одно из крупнейших в СССР. Открыто на северном берегу Балхаша в 1928 г.). Мне померещились новые открытия, и я с охотой взялся за работу, организовав при помощи своих испытанных помощников три геологических отряда. Я расскажу о наших приключениях на пути к открытиям, оживившим пустынную окраину.
* * *
Я сидел над озером в стороне от лагеря, поджидая проводника из города. За темный хребет Каркаралинских гор садилось солнце. Последние яркие лучи освещали палатки, озеро и ковыльную седую степь, по которой бродили кони и шесть рослых верблюдов. Лучи солнца не задевали городка, приткнувшегося к гранитному подножию, скользили высоко над его крышами, и он лежал в тени тихий и неразличимый.
Завтра отряды двинутся на поиски меди и корунда в кварцитовых массивах. Конечно, можно было обойтись и без проводника, потому что мне уже приходилось пересекать юго-восточное мелкогорье, но недоставало подводчика на верблюжью упряжку и к тому же обещанный проводник представлялся ценным человеком.
— Чем же ценен ваш Сарчолак? — спросил я руководящее лицо окружного центра.
— Во-первых, он знает те места, куда вы направляетесь, во-вторых, относительно хорошо говорит по-русски, в-третьих, Сарчолак, безусловно, честный человек и, в-четвертых,..., впрочем, сами увидите, что в-четвертых. Одним словом, будете благодарить за Сарчолака Едигеева.
Ввиду тревожной ситуации в южном мелкогорье направление и цель маршрутов держались в тайне, о которой знали только лишь начальники отрядов да руководящее лицо окружного центра. Однако в городке быстро пронюхали, куда и зачем мы едем, и вот по вечерам к палаткам собиралась толпа зевак поглядеть на горных инженеров, отправлявшихся в пустыню Прибалхашья разыскивать заброшенные копи. Я заметил, как от толпы отделились и направились в мою сторону двое: коллектор Фролов и высоченный казах, на голове которого красовался большой ушастый красноверхий малахай.
— Вот это и есть самый Сарчолак! — сказал подошедший Фролов.
Передо мной остановился, сдернув малахай, здоровенный круглолицый человек лет сорока, в коричневом халате, чуть заходившем за раструбы остроносых больших сапог, подбитых белым войлоком. Халат, перетянутый цветным верблюжьим поясом, не сходился на груди. «Н-да..., действительно, в-четвертых...», — вспомнил я рекомендацию.
Сарчолак пощипывал кончик черного реденького уса и, улыбаясь, поглядывал то на меня, то на тщедушного Фролова, который рядом с великаном казался хилым малорослым парнем.
«Вот если захочу, то сейчас схвачу за шиворот тебя и твоего белокурого помощника и вмиг подыму на воздух», — читалось в глазах казаха, или мне только казалось это.
— Из какого аула будешь? — спросил я Сарчолака.
— Из-под Кента.
— Кент большой!.. С какой стороны?
— Со стороны Кызыл-Генчского ущелья, где дворец.
— Какой дворец?! — удивился я.
— Ну, развалины дворца, в котором жила калмыцкая принцесса.
— Еще чего придумал!
— Зачем придумал! Все кентские казахи знают! А развалины дворца покажу, если не веришь, и потом покажу, где медная руда выходит и какой есть белый камень, который горит ни от чего.
— Как ни от чего?!
— Да так!.. Чиркнешь по камню — и загорится.
Чудеса! Положительно, Сарчолак превзошел все рекомендации, и я решил взять его, какую бы цену он не заломил за свои услуги. Вопреки ожиданиям, Сарчолак не заломил, и, когда я предупредил, что ему придется еще и кашеварить, покупать и потрошить баранов, он оживился и выразил желание провожать нас хоть на край света, поставив лишь одно условие, на которое я немедля согласился: шкурку каждого зарезанного барана или козленка Сарчолак берет себе сверх зарплаты.
Заложив за губу большую порцию носвая, Сарчолак объявил, что отправится за вещами и через час будет в лагере, чему я не поверил, потому что до города ему надо было идти добрых 3 километра.
Ребята ждали Сарчолака до потемок и, не дождавшись, принялись за роскошный отвальный ужин, сооруженный кашеварами по случаю завтрашнего отъезда. На разостланных перед кострами больших возовых брезентах шипели сковороды кавардака, приготовленного «всухую».
— Жаль, что кавардак совсем сухой, — проронил подводчик Гриша, большой любитель кумыса.
— Как совсем сухой? — не понял я. — В норму, хрустит и с луком.
— Да что хрустит, раз кумыса нет!
— Тсс!.. Сарчолак шагает, — сказал Фролов, обладавший тонким слухом.
Прислушавшись, мы разобрали топот человека по дороге к лагерю.
— Топочет и сопит... — добавил Фролов.
В самом деле человек тяжело дышал и покрякивал, будто нес на себе мешок овса.
Вскоре в круг света всунулся знакомый малахай, а затем и Сарчолак, согнувшийся под двумя горбами. Он скинул меньший горб — это был мешок с его вещами, а потом осторожно опустил второй, оказавшийся трехведерным турсуком кобыльего молока.
— Вот, принес... — сказал Сарчолак, обтирая малахаем мокрое лицо, на котором блестел обильный пот, а потом, оглядев компанию, уписывавшую ломтики баранины, добавил, протянув руку к бурдюку:
— Первый сорт! Кушай — не стесняйся!
— Виват Сарчолаку! — крикнули одни.
— Качать Сарчолака!! — заорали другие.
Но из качания ничего не вышло, как ни брались ребята, — уж очень был велик, тяжел и нескладен Сарчолак. Кумыс оказался чистым, выдержанным и хмельным, и мы пришли к выводу, что в канун отъезда нам довелось испробовать самое лучшее кобылье молоко, когда-либо выдаивавшееся у Каркаралинских гор. Откуда Сарчолак добыл его — осталось тайной.
— Зачем тебе знать? — ухмылялся он и продолжал подливать в пол-литровые деревянные кисе, приговаривая: — Кушай на здоровье, Сарчолак угощает!
Великолепный жирный кавардак требовал обильных возлияний, а потому кисе подвигались, как по конвейеру. Сарчолак наполнял их едва ли не на лету, не проливая ни единой капли. Кто мог ожидать подобной ловкости! Вечер был тихий, теплый. Трескучий звон кузнечиков становился громче и дружнее. Казалось, Сарчолак собрал всех «кобылок» по дороге к лагерю и заказал им играть концерт, как только мы приступим к пиру.
Начальники отрядов так нагрузились кумысом, что отказались от традиционного чая с клюквенным экстрактом, и мы собрались в палатку для последнего делового разговора. Рабочие же и коллекторы пододвинулись к Сарчолаку, который стал рассказывать о Кенте. Свеча в палатке горела ровным пламенем, но иногда потрескивала, вспыхивала и чуть не гасла — это серые ночные бабочки, метавшиеся около яркого огня, обжигаясь, падали в горячий жидкий стеарин. С края лагеря доносилась грустная мелодия, которую выводил Валя — коллектор Гапановича, тосковавший по родному дому:
«Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила
И как часто она говорила. . .»
Слова песни и сама мелодия тревожили меня, не позволяя сосредоточиться на беседе, — тревожили потому, что весной я потерял отца и мать на далекой родине.
Решили вести обследование до 48-й параллели вместе, разбивая общий лагерь, с тем чтобы разъехаться только у Джорги: мне (первому отряду) — на Балхаш, а второму — Гапановича и третьему — Лизунова — на восток, к Турксибу.
Я долго не мог уснуть и от духоты в палатке, несмотря на раскрытый вход, и от звона проклятых комаров, налетевших с озера, и беспокойных мыслей о дальнейшем; чем кончится экспедиция? А тут еще в палатке рядом разошедшийся Сарчолак рассказывал одну за другой страшные истории и старинные легенды.
Когда солнце поднялось над краем сопок и осветило городок, палаток уже не было над озером. На месте лагеря стоял готовый тронуться обоз из шести подвод, около которых гарцевали начальники отрядов. Отъехав в сторону, я оглянулся на городок, над которым сверкал золоченый крест на церковном куполе, и дал сигнал трогаться. Подводы спустились на дорогу и потянулись через юго-восточный край Каркаралинских гор. Я обогнал обоз и, поднявшись на перевал, увидел мелкогорье, подчеркнутое тенями, синий Кент на горизонте и мелькавший по пригоркам старинный казачий тракт на Сергиополь.
Первый день прошел без приключений, если не считать того, что к обозу пристала черная лохматая дворняжка. Сердобольный Валя бросил ей пару баурсаков, и она стала потом нашим верным другом, караульщиком и сопровождала первый отряд до конца работ.
Мы двигались без маршрутов в стороны, потому что решили начать поиски с южной окраины Кента, за которой намечались кварцитовые массивы. К вечеру добрались до широкой долины Талды и стали у ее узенького русла, поросшего зеленым тальником. Отсюда хорошо были видны гранитные утесы юго-западной окраины Кентских гор.
Утром семь всадников тронулись в Кызылгенчское ущелье, в котором Сарчолак обещал показать развалины дворца принцессы. Никто не думал, когда Сарчолак тяжело плюхнулся в седло, что первый маршрут первого отряда придется записать в полевой дневник под заголовком: «Как Сарчолак охотился на дроф, и что из этого получилось». Кто мог подумать, что Сарчолак охотник! Правда, когда мы отъезжали, проявился один многообе-щавший признак, на который никто не обратил должного внимания.
— Может пентопку взять, а?.. — спросил Сарчолак, усевшись на вороного иноходца, которого я приберегал для балхашских маршрутов.
— Зачем винтовка? Возня одна, не надо, — отказал я.
Через какой-нибудь час подъехали к окраине гранитного массива, и Сарчолак указал на широкий лог, переходивший в лесистое ущелье. По бортам лога стояли причудливые столбы из гранитных плит, поросшие коренастыми сосенками. Сарчолак стегнул коня и понесся вглубь, к бугру, заросшему березняком.
Вскоре показались развалины ограды из больших гранитных плит, а за ней повыше — полуразрушенные стены из тех же плит, но помельче, скрепленных глиняным цементом. В проломе передней стенки, освещенной солнцем, шевельнулся клубок гадюк, которые, развернувшись, зашипели и скользнули внутрь. На березках трепыхались на ветру цветные тряпочки.
— Джангыз-агач ... — промолвил Сарчолак, показав на деревца.
Мы сели у подножия ограды, закурили и попросили Сарчолака рассказать, что за принцесса жила во дворце, и кто его построил.
Как поведал Сарчолак, случилось это 200 лет назад. Один богатый джунгарский хан просватал дочь калмыцкого хана с Урала. Была она красавица из красавиц, и звали ее Джалиль. И вот отправили невесту в далекий путь с богатым приданым и большою свитой. По дороге начались бураны. Ханский караван дотянулся до Кента и укрылся в Кызылгенчском ущелье. Здесь выстроили дворец из гранитных плит, в котором невеста и прожила всю зиму.
Пришла весна. Сошел снег с гор, зашумели ручьи, зазеленела степь, и запели жаворонки, а принцесса все откладывала день отъезда, потому что не хотела покидать живописный Кент и, как потом узнали, не хотела расставаться с красивым джигитом Кара-Касом, приезжавшим из аула Букейхана развлекать песнями скучавшую принцессу. Пришлось везти невесту силой. И когда ханский караван потянулся к далеким сопкам, Кара-Кас взобрался на вершину Кента и долго глядел вслед красавице, пока не исчезла из вида кибитка с пестрым бунчуком. Исчез и Кара-Кас, и никто с тех пор его не видел. Говорят, когда завывает ветер в гранитных плитах Кызылгенчского ущелья, — это тоскует Кара-Кас, который бродит по развалинам дворца.
Мы курили и слушали, как между гранитных плит посвистывал ветер, дувший из долины.
— Кто-то ходит! — насторожился Фролов.
— Кара-Кае... — задумчиво добавил Сарчолак.
Нам показалось, что кто-то бродит по развалинам дворца, что совсем вблизи посыпалась щебенка... Когда оглянулись, увидели в проломе стенки большого черного козла, который стоял немного боком, глядел на нас во все глаза и как бы спрашивал: «А что вы тут, друзья, поделываете на моем участке?».
Сарчолак гикнул на все ущелье и кинулся к пролому. Козел мотнул головой, вскинул задом — и был таков. Когда охотник перемахнул через пролом, послышался мягкий стук живого тела, шум осыпавшейся земли, потом — треск ветвей, брань... и все стихло. Сарчолак вернулся порожним. Помятый и сердитый, он сел на камень и, обтирая малахаем мокрое лицо, стал ругать козла, потом хозяина козла и, наконец, аул хозяина за то, что распустили глупую скотину, которая бродит по всему Кенту.
Солнце стояло высоко, когда мы выехали из ущелья и, разделившись на отряды, начали маршруты. Сарчолаку приходилось возвращаться в лагерь, но не тут-то было. Он пристал, как банный лист, просясь со мной в маршрут.
— Ну, что я буду делать в лагере, скажи, поджалуста, что?! — канючил Сарчолак. — Лучше помогу искать золото.
— Ты не умеешь искать золото.
— Ну, лошадей подержу.
«И то правда, — подумал я, — пусть держит лошадей, когда будем ходить по сопкам, жаль только иноходца под такого тяжеловеса».
Гапанович и Лизунов отправились с коллекторами на юг, а я с Фроловым и Сарчолаком — на юго-запад. Когда подобрались к широко раскинувшейся гряде мелкосопочника, чтобы пересечь ее, Сарчолак вдруг осадил коня и, прикрыв глаза ладонью, воззрился на восток.
— Дудак!.. — взволнованно шепнул он, замирая.
— Где?
— Смотри под сопкой.
Всмотревшись, я увидел на подъеме к сопкам дроф. Они вытягивали шейки из травы и снова прятались. Чуть повыше, подняв голову, стоял во как.
— Четыре... — проронил Фролов, не отрываясь от бинокля.
— Шесть!.. Смотри лучше! — возразил Сарчолак. — Ай, зачим пентопка не брал! Такой птиц! Целый баран!
Только мне подумалось, что зря не взяли карабин — не стрелять же из пистолета, когда до дроф не меньше 300 метров, как Сарчолак погрозил нам пальцем, дескать: «Ни с места! Стойте тут!» — и слез с коня. Потом взял его под уздцы, прижался к шее Вороного и осторожно двинулся вперед.
Известно, что разжиревшие дудаки летают низко, и охотники-казахи загоняют их на хорошей лошади и берут руками. Но какие охотники! Не такие же, как Сарчолак, в семь пудов весом. Мы слезли с коней и решили подождать, уверенные, что Сарчолак образумится и вернется через каких-нибудь 15—20 минут.
Дрофы подпустили охотника довольно близко, но потом поднялись и, стелясь над ковылем, улетели за перевал. Сарчолак вскочил на Вороного и понесся за дудаками.
Прошел час... Я велел Фролову подняться на ближайшую сопку и посмотреть, куда девался Сарчолак.
Прошел еще час, но ни Фролова, ни охотника, ни дроф... Только заливались жаворонки, да пофыркивал и потряхивал головой мой конь, спасая морду от надоедливых слепней. Солнце пекло немилосердно — было далеко за полдень. Что делать?
Я поднялся на гряду и на восточном склоне увидел крохотного всадника, на котором вспыхивала и потухала сверкающая точка. «Слава богу! Один нашелся». Это знающий азбуку Морзе Фролов подавал сигналы походным гелиографом. Мы ввели в практику маршрутов сигнализацию карманным зеркальцем. И вот уже практические результаты: «Сейчас узнаю, что случилось».
— Сое!.. Сое! — неслось по сопкам. «Ого! Сарчолак терпит бедствие?!»
— Сарчолак исчез... Сарчолак исчез... — кричали вспышки ослепительного света. — Что делать?
— Оставайтесь на месте, сейчас подъеду, — передал я зеркалом.
Подкатив к Фролову, я узнал, что он объездил юго-восточную окраину гряды, поднимался на все вершины, но так никого и не увидел,
«Как быть? — совещались мы. — Не ждать же Сарчолака, да и где ждать? Когда и куда он вернется? Дернула же нелегкая взять с собой этого чудака! Потеряна половина дня на дурацкую затею. Однако куда ему деваться? — утешали мы друг друга.— Вероятно, все еще гоняет дроф по сопкам. Ничего... Вернется в лагерь, да еще с добычей».
Подкрепив себя надеждами, двинулись на юг в 30-километровый утомительный маршрут. Когда перевалили через гряду, встретили старого пастуха с баранами. На вопрос, не видел ли он верхового в красном малахае на вороном коне, старик ответил, что по краю сопок недавно промчался джигит на иноходце, но в каком малахае, не заметил, потому что было далеко.
— Летел, как ветер, — пояснил старик. — Как шайтан!
— Не заездил бы Сарчолак нашего лучшего коня.... — проворчал Фролов.
Маршрут оказался почти пустым — без кварцитовых массивов, — хотя мы и подобрались к водоразделу, к верховьям Талды. Вернулись в лагерь поздно. Перед палатками горели яркие костры, над которыми висели чайники и ведра с ужином, а у ходка первого отряда стоял под седлом, поджав бока и понурив голову, мой бедный Вороной.
— Давно приехал Сарчолак?
— На заходе солнца, чуть приплелся, — проворчал Гриша, — и где носился, не говорит — молчит. Вот посмотрите на коня — бока опали, придется завтра отдыхать.
— Привез дроф?
— Каких дроф?
— Ну дудаков...
— Так он же ездил без ружья!
— Где Сарчолак?
— Пошел посмотреть, где верблюды.
Сарчолак вернулся, когда стемнело, и, не говоря ни слова, сел поодаль от костра, стараясь не глядеть в нашу сторону. Я решил не смущать охотника расспросами перед всей компанией.
За чаем начальники отрядов рассказали о своих маршрутах. Оказалось, они набрали много интересных камней и добрались до гребня водораздела, с которого заметили на юге верхушки кварцитовых массивов. Первую половину завтрашнего дня решили посвятить ознакомлению с новыми породами и переезду на другую стоянку, когда спадет жара.
После чая я пригласил в палатку Сарчолака.
— Садись и рассказывай по порядку все, как было.
— Ладно, расскажу, только не говори ребятам, а то смеяться будут.
Я обещал никому не говорить.
— Вот бижал, бижал, и дудак бижал, — начал Сарчолак, отвернувши левую сторону лица, на которой красовалась ссадина. — Потом смотрю, пошел сопкам, и я пошел сопкам. Потом дудак тирялся... Искал, искал — нет, пропал дудак! Что будешь делать? Потом лошадь пристал. Смотрю — булак (Булак — родник (каз.), су (су — вода (каз.) хороший... Думаю, надо мало-мало отдыхайт...
Одним словом, уставший Сарчолак заснул у родника, привязав коня к ноге, и проспал бы до потемок, если бы на него не наткнулся и не разбудил тот самый пастух, с которым мы беседовали. Сарчолак напоил коня и помчался в лагерь, но по дороге повстречались земляки, которые заворотили его в аул подкрепиться кумысом. Сначала выпили по случаю поступления Сарчолака на «большую должность к русским инженерам», потом выпили по другому случаю, по третьему, — и так дотянули до захода солнца.
— Что с тобой? — спросил я, показав на ссадину.
— Мало-мало нацарапался...
Сарчолак сознался, что конь сильно хотел пить, лез к роднику и тащил его сонного по камням.
Рассказав чистосердечно все приключения, Сарчолак стал предлагать на завтра соблазнительные проекты, вроде: «Не плохо бы, раз стоим полдня, отправиться утречком за кумысом». («Ай, какой шампан!» — причмокнул Сарчолак). Или: «В ауле оказался старик, который обещал показать золото», или: «По пути в аул видел сопку с сарымсаком (Сарымсак — дикий лук (каз.). — хорошо бы нарвать в запас», и прочее и прочее. Я отклонил проекты, в которых фигурировали дудачьи гнезда, барсучьи норы, беркуты и разрешил поехать только за кумысом.
На рассвете Сарчолак отправился в аул. Вернулся он сияющий, с турсуком скверного «шампана», из которого, когда мы его пили, выплевывали верблюжий волос и крошки кизяка.
Во время возлияния Сарчолак загадочно улыбался и после третьего кисе отозвал меня за палатку и, оглянувшись, таинственно шепнул:
— Я золото нашел...
— Ты?!..
— Сначала старик, потом я.
— Не может быть!
— Сейчас будешь посмотреть!
Изогнувшись, он запустил руку в голенище и вытащил стеклянный пузырек с носваем. Потом стал нетерпеливо шарить глубже.
— Бумажка... золото сыпал... язви его!.. Куда девался?
Опустившись на траву, Сарчолак стащил сапог и вытряхнул маленький бумажный пакетик.
— Сейчас будешь па... сма... треть..., — торжественно тянул он, разворачивая пакетик. — Ага?!
В бумажке поблескивали на светло-желтом фоне мелкого песка золотистые чешуйки слюдки — выветрелого биотита.
— Где нашел?
— В воде.
— В какой воде?
— В булак, под Кентом.
Оказывается, старик, знаток золота, привел Сарчолака к южной окраине Кента и показал в гранитных плитах большой родник, который поднимал снизу водоема песок с блестящими «золотниками».
— Сарчолак! Это не золото, — сказал я, чувствуя на душе большую тяжесть.
— Пачиму не золото?! Зачим блестит?!
И мне пришлось прочесть Сарчолаку популярную лекцию о том, что «не все то золото, что блестит», потому что его золото легкое, а настоящее — тяжелое, что ему хорошо известно. Я даже продемонстрировал в стакане, наполненном водой, как песок садился на дно скорее «золотинок», и в заключение спросил, богат ли тот старик, который показал золото. Сарчолак, дернув себя за ус, засмеялся и сказал, что старик совсем бедный.
— Ну вот, теперь сам видишь, — закончил я. — Какое может быть золото, раз старик совсем бедный.
К вечеру отряды перевалили по Сергнопольскому тракту через гребень Иртыш-Балхашского водораздела и стали у подножия Калак-Таса, сложенного вторичными кварцитами. Отсюда казахи выбирали в старину цветной фигурный камень (пагодит — то же, что и агальматолит), из которого вырезывали ступки, чашки, табакерки, безделушки. Из калак-тасского пагодита вышла художественная ваза, которую русские купцы продали в 1900 г. на Всемирной парижской выставке за 200 рублей золотом.
С гребня водораздела увидели панораму южного мелкогорья, подчеркнутого тенями, позолоченные солнцем конуса кварцитовых массивов и синие вершины Кызыл-Рая — наивысшие точки Иртыш-Балхашского водораздела.
— Вот где кыз-тас, который горит ни от чего, — сказал Сарчолак, показав на вершину Калак-Таса, когда обоз остановился под горой.
— Почему зовешь кыз-тасом?
— Потому что девичий камень (Кыз — девушка, тас — камень (каз.).
Сколько ни уговаривали Сарчолака рассказать, как горит девичий камень, ничего не вышло.
— Потом будешь пасматреть... — уклонился он.
Камень так заинтриговал ребят, что пришлось немедленно отправить Сарчолака с двумя самыми нетерпеливыми — Гапановичем и Валей. Вернулись они в сумерки, и еще издалека слышно было, как Гапанович наседал на Сарчолака, а тот оправдывался, повторяя: «Скоро будешь пасмареть, будешь пасматреть!»
Оказывается, «кыз-тас» нашли, но вот беда — не загорался, как ни чиркали по нему концом ножа. Сарчолак уверял, что камень загорится только от чирканья стеклом или твердым острым камнем, и притом в потемках, и что ночью он все покажет.
«Кыз-тас» оказался красивым белым пагодитом, и я не мог сообразить, почему эта неорганическая масса, состоящая из пирофиллита, а может быть, из каолинита, должна гореть. Отложили опыты до потемок — после ужина.
«Штабная» палатка не вместила любопытных, и потому решили смотреть в три очереди — по отрядам. Надо было видеть, как священнодействовал Сарчолак! Он перекрыл палатку одеялами и, пригрозив оставшимся за «бортом», чтобы не совались внутрь, застегнул вход на все застежки. Потом, разложив на вьючном ящике обломки белоснежного «кыз-таса», вооружился острым стеклышком от фотопластинки и погасил свечу. После томительных секунд молчания послышался в потемках суровый голос: «Сейчас будешь пасматреть...»
Раздалось раз за разом чирканье, и за каждым чирканьем бежали вспышки голубоватых молний. Явление было так внезапно и так красиво, что взорвалось громкое «ура», а вторая и третья очередь навалились так, что едва не опрокинули палатку. Потом каждый брал «кыз-тас» и чиркал сам. Когда все убедились, что камень горит без фокусов и мошенничества со стороны Сарчолака, решили воздать ему должное.
— Качать Сарчолака! Качать! — закричали двенадцать глоток. Мощный крик прокатился по уснувшим сопкам и долинам и встревожил псов в ауле — они все вдруг неистово залаяли. Подъем был так велик и дружен, что на этот раз ребята справились с тяжеловесом; подбросив Сарчолака раз десять кверху, бережно опустили на площадку, освещенную кострами.
Отчего горит, вернее, светится фигурный камень при царапанье стеклом — вот вопрос, который занимал перед сном и на который не нашлось ответа в походных справочниках по минералам. Что за свойство пагодита, неизвестное ученым, но известное простому казаху из Кента — Сарчолаку Едигееву? Только пять лет спустя наткнулся я на разгадку в двух статьях, которые по странному совпадению прочел почти одновременно.
В первой статье 1906 г. напоминалось давно забытое свойство каолинитового пагодита светиться при царапанья стеклянной палочкой, а во второй — новой, опубликованной 30-ю годами позже, автор сообщал об открытии «ранее неизвестного исследователям» голубого свечения — фосфоресценции каолинитового фигурного камня. Свечение обязано излучению ультрафиолетового света, возникающего от электрических разрядов вследствие растрескивания по спайности каолинитовых минералов. Когда десять лет спустя я подарил «девичий камень» профессору-минералогу одного из старейших горных институтов, тот искренне признался, что не знал свойства каолинитового пагодита светиться от царапанья стеклом.
Аппетиты в отрядах разгорелись так, что утром повара заложили последние порции вяленой баранины, заготовленной на неделю. Пришлось отправить Сарчолака за свежим мясом. Возвращаясь на заходе солнца из маршрута по окрестным сопкам, я не узнал лагеря. Палатки белели на том же месте, но что творилось около них! Базар! Я посмотрел в бинокль и увидел казахов всех возрастов, множество собак, лошадей, верблюдов и даже бычков, бродивших по степи. Потом рассмотрел своих и между ними длинного Сарчолака, размахивавшего малахаем. По-видимому, он сдерживал напор людей на лагерь. Что за чертовщина?! Оказалось, что за Сарчолаком, когда он двинулся со старым аксакалом, погрузившим барана на седло, увязалось почти все мужское население аула посмотреть на русских инженеров: «Как они будут (редчайшее событие!) торговать барана».
Торговля затянулась до потемок. Хозяин барана заломил десять метров ситца и кирпич чая. Сарчолак рассердился и заявил, что красная цена его «паршивому барану» пять метров ситца и осьмушка чая. Тогда аксакал ответил, что на Куяндинской ярмарке ему давали больше того, что он запросил здесь, но не продал, боясь продешевить. Сарчолак вышел из себя, плюнул и сказал, что жалеет, зачем связался с таким акмаком (Акмак — глупый человек, дурак (каз.), который привел с собой целую орду, запрашивает бог знает какие цены и отнимает дорогое время.
Два раза аксакал усаживался на коня, собираясь уезжать, и два раза земляки грузили поперек седла барана. Потом покупатели и продавцы стали понемногу уступать друг другу, и тут наступил напряженный момент торговой сделки, когда обе стороны шлепали малахаями о землю, ударяли по рукам.
Сошлись на 8 метрах ситца, 2 осьмушках чая, бараньей шкурке и требухе в пользу аксакала, что вызвало восторг у зрителей.
— Ну, и хитрый аксакал! Ай, шайтан! — восклицали земляки.
Потом Сарчолак стал отмерять ситец, на белом фоне которого красовались сиреневые, оранжевые и красные цветы.
— Ун, екеу, уш, торт (Ун, екеу, уш, торт... — один, два, три, четыре... (каз.), — торжественно и нарочито громко отсчитывал Сарчолак, взобравшись на ходок, чтобы все видели, что он не мошенничает, а ближайшее окружение хором повторяло счет, зорко следя за руками отмерявшего. Когда же Сарчолак сбился на пятом метре, поднялся гвалт и земляки потребовали отмерять сначала.
Барана резали и свежевали уже при огнях, и тут Сарчолак продемонстрировал такое мастерство, будто всю жизнь только и делал, что потрошил баранов. Гости оставались до конца, пока аксакал не завернул требуху в баранью шкуру и не сел в седло.
Лагерь утихомирился к полуночи. Только я собрался погасить свечу, как в палатку просунулся Сарчолак.
— Казяин, я про мысе (Мысс — медь (каз.) узнал.
— Где?
— На Бес-Чеку.
— Может такая мысе, как золото под Кентом?
— Ну... казяин! — обиделся Сарчолак. — Теперь совсем другой дел, теперь совсем старый аксакал сказал. Старый ям — кень-казган. Настоящий кок-тас — калмак копал.
— Горы Бес-Чеку большие.., — сказал я, взглянув на десятиверстку, на которой они занимали по меньшей мере два квадратных дюйма, — где искать?
— Старик рассказал, я покажу.
Оказывается, старик нацарапал на земле примерный план, показав, где зеленый медный камень и где старые заброшенные ямы. После истории с золотом я, признаться, не доверял Сарчолаку, но все же решил хорошенько поискать корунд и медь в горах Бес-Чеку, которые казались по рельефу кварцитовыми горами.
Утром Гапанович с Валей отправились на юго-запад, где торчали конуса кварцитовых массивов, Лизунов с Фроловым — на юго-восток, к Темёрчинскому хребту, а я с Сарчолаком — к Бес-Чеку, или по-казахски — к «Пяти острым вершинам». Обозу приказано было передвинуться до речки Казангал и, следуя долиной, остановиться где-нибудь перед Бес-Чеку, разведя костры поярче. На этот раз я вооружил Сарчолака карабином, потому что маршрут предстоял на 60 с лишним километров. День выдался такой же солнечный и жаркий, как вчера, как третьего дня, как уже много дней. С юго-запада в лицо дул свежий ветер, и высоко над головой тянулись белые «конские хвосты» ажурных облаков, сквозь которые просвечивало голубое небо. Мы ехали широкой долиной Казангапа, минуя сопки и аулы. Здесь в богатой ковылем степи кочевало много народа из Прибалхашья, где не было кормов. По тому, как Сарчолак оглядывался на аулы, видно было, что ему хотелось завернуть за кумысом да заодно и похвастать блестящим карабином, который болтался за спиной.
К полудню уже различались детали северных вершин Бес-Чеку: Шатыр-Чеку, Каинды-Чеку и Бес-Чеку, и когда подъехали к подножию крайней горы, действительно похожей на шатер, то в кустах караганника что-то промелькнуло.
— Волк!.. — крикнул Сарчолак и сдернул карабин.
Раздался оглушительный выстрел, отдавшийся в горах, и мимо стрелой промчался рыжий волк, по которому промазал незадачливый охотник.
— Шшай-тан! — зашипел, стиснув зубы, Сарчолак и, лихорадочно повернув затвор, нацелился, но было поздно — волк скрылся в дальних зарослях.
«Хорошая примета, что-нибудь откроем», — подумал я, вспомнив, как перед открытием Семиз-Бугу встретил по дороге 4-х рыжих волков.
У подошвы Шатыр-Чеку заметили белую щебенку, а выше — кварцитовые глыбы. Поднявшись на гору, увидели коренные выходы кварцитов с крапинками красной железной охры и блестящими чешуйками слюды. Потом двинулись на Каинды-Чеку, потому что по плану старика медь находилась в середине гор. Оставив Сарчолака с лошадьми внизу, я взобрался на острый гребень Каинды-Чеку и убедился, что здесь те же кварциты, что и на Шатыр-Чеку. Под горой лежало большое белое пятно, лишенное травы, которое, расширяясь к югу, скрывалось за ребристым выступом. «Почему такая лысина?» — мелькнуло в голове, и меня вдруг ровно обожгло: «Не руда ли? Точь-в-точь, как Коунрадское меднорудное пятно!»
Сарчолак двигался по этой лысине, ничего не подозревая, и делал выразительные жесты, дескать: «Ничего тут нет, слезай, поедем дальше!».
Спустившись, я увидел белую щебенку, рассыпанную по выветрелой коренной породе. Наклонившись, рассмотрел в ней темные вкрапленники кварца, и, когда ударил молотком, зазеленела знакомая руда — «порфири-коппер» («Порфири-коппер» — американское название вкрапленных медных руд)!
— Ура! Кок-тас!
Сарчолак двинулся ко мне, и, когда я протянул зеленый камень, надо было видеть на лице бедняги смешанное чувство радости и смущения — что он переживал!
— Скажи поджалуста! — досадовал Сарчолак, дергая себя за ус. — Пачиму я пропустил, язви его...
Прошли по белому пятну с полкилометра, прощупывая молотками медь, и уткнулись в бледно-зеленоватые бугры руды над старинной ямой, заплывшей глиной. Сарчолак пустил коней на траву, а я принялся за съемку месторождения, которая затянулась до захода солнца. Сарчолак не только собирал образцы, но и служил прекрасным ориентиром, по которому я «стрелял» горным компасом, отсчитывая азимуты.
— Ну вот, казяин, — сказал мой спутник, закончив укладку образцов в переметные сумы. — Говорил тебе, что старый аксакал все знает. Гляди, какой кок-тас! Первый сорт!
— Сарчолак, это не первый сорт и даже не второй, а третий, но зато на Каинды-Чеку его в несколько раз больше, чем в других местах первого.
Выехали из гор в долину Казангапа в сумерки и на севере увидели яркие огни — костры лагеря, до которого добрались в потемках.
По случаю открытия второго в СССР меднопорфирового месторождения пришлось извлечь из неприкосновенного запаса одну из трех бутылок армянского кагора, припасенного на крайний случай. На «вспрыскивании» открытия отсутствовали Гапанович с Валей, задержавшиеся в маршруте. Мы ждали их до поздней ночи, жгли костры, кричали, стреляли и даже пустили сигнальную ракету, осветившую зеленоватым светом вершины Бес-Чеку. Никто не отозвался.
Я долго не засыпал, подсчитывая возможные запасы меди на Каинды-Чеку и беспокоясь за ребят. Думалось, может, кто сорвался с сопки или заблудился, или на худых людей наткнулись.
Я проснулся на заре от лая Жучки. Где-то за рекой под сопками пели, вернее, горланили. Два голоса один другого звонче надрывались, отбивая такты: «С одесского кичмана бежали два уркана, бежали два уркана на заре!..» (Популярная в конце 1920-х годов песня из репертуара Л. О. Утесова).
— Наши едут! Наши! — крикнул караульный.
В самом деле, это были голоса потерявшихся разведчиков. «С чего они так разорались?»
Я высунулся из палатки и увидел приближавшихся Гапановича и Валю.
— Корунд нашли! — крикнул первый.
— Целую гору! — добавил второй.
Из палаток повылезали заспанные люди в нижнем и, зевая и почесываясь, стали разглядывать странные серовато-голубые камни, которые Валя вытаскивал и вытаскивал из переметных сум — столько набрали груза! Открыватели качались от усталости и, напившись чаю, завалились спать.
Как выяснилось из короткого рассказа, они увлеклись под Кызыл-Раем вторичными кварцитами, которых оказалось больше, чем предполагали, забыли про еду и время и все искали корунд и медь. И вот на сопке Ак-Соран наткнулись на серовато-голубые камни и растерялись — до того они походили на семиз-бугинский синий камень (Семиз-бугинский синий камень — богатая синяя корундовая порода месторождения Семиз-Бугу) и так их было много — вся сопка из корунда. Пока снимали месторождение, зашло солнце. Спохватились, когда дальние ориентиры растворились в сумерках. Отправились по компасу, потом ехали по звездам, плутали и только на рассвете заметили вершины Бес-Чеку, а затем и белые палатки лагеря, которым обрадовались больше, чем родному дому.
Нам не понравился привезенный корунд по цвету и по весу, и когда Гапанович с Валей улеглись, решили исследовать его простыми средствами. Поцарапали осколком камня по горному хрусталю — хрусталь не поддался, потом определили удельный вес, и он оказался около 3-х, а не около 4-х, как полагалось для корунда. Выходило, что это в лучшем случае кварцитовая порода, бедная корундом, а в худшем — простой кварцит с каким-то неизвестным минералом, но каким?
Открыватели корунда спали, ничего не подозревая, и, вероятно, видели во сне награды, потому что Валя блаженно улыбался, а Гапанович бормотал:
— Открывай, открывай ... Не жадничай!
Надо полагать, ему снилась бутылка кагора, обещанная за открытие корундового месторождения, которое, по мнению Вали, должно было затмить Семиз-Бугу.
После завтрака стали готовиться в маршруты к северу от лагеря, где по долине Казангапа остались необследованными 4—5 больших кварцитовых массивов. Я заканчивал в палатке запись полевого дневника, а пристроившийся около меня Фролов собирался погасить бензиновую горелку, которой определял медь в кварцитах, как вдруг из палатки Гапановича послышался сонный голос Вали.
— Вась, а Вась!.. — звал своего лучшего друга Валя.
— Чего тебе?
— Иди сюда! Фролов вышел.
— И вот, братец ты мой, — рассказывал Валя, — снится мне, будто Гапанович докладывает в Геолкоме, а я демонстрирую образцы аксаранского корунда. И вдруг директор подает мне... знаешь, Вась, что?..
— Фигу, — ответил невозмутимый Вася.
— Брось дурака валять! — рассердился Валя.
— Совсем не валяю, потому что это же не корунд!
— Сказал тоже...
— Точно не корунд!
— А что ж по-твоему?!
— Пустой камень... швыркнет! Взял да выкинул! Ничего в нем нет! Не веришь? Спроси у начальника, у Лизунова, у кого хочешь.
Стоянка на Бес-Чеку оказалась самой интересной из всех стоянок до 48-й параллели, потому что к вечеру узнали еще одну новость: Лизунов привез из маршрута белые кварциты, испещренные розоватым минералом, который не удалось определить.
По случаю завтрашнего переезда на новую стоянку и в память о событиях, пережитых у Бес-Чеку, повара приготовили великолепный кавардак, который заедали диким луком с ближайших сопок и запивали прекрасным кумысом, привезенным из соседнего аула в знак добрых чувств к русским инженерам.
Валя молчал за ужином, косясь на меня, Фролова и Лизунова, и, не допив чая, ушел к речке, где долго бродил по берегу и напевал: «Помню, помню, помню я, как меня мать любила...» И снова эти грустные слова и сама мелодия, которую скучавший парень выводил сегодня с особым чувством, тревожили меня, напоминая об утрате. А тут еще Лизунов, сидевший полусогнувшись у «штабной» палатки, тянул вполголоса, поглядывая на мерцавшие над Казангапом звезды: «Звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука...» Вероятно, и он — этот гребенской казак, грустил по дому — по родному Тереку.
Странные зигзаги иногда выделывает дорога геологических открытий, и когда она теряется, где-то наискосок начинается новая дорога, до которой ведет еле заметная тропа. Так, весной следующего года микроскоп показал, что в голубых камнях Гапановича и кварцитах Бес-Чеку очень много андалузита, а в розовато-белых камнях Лизунова — диаспора и алунита. С этих камней начались открытия месторождений новых руд, которыми теперь пестрит геологическая карта Центрального Казахстана.
Маршрут на Саяк
«Невысокие каменистые плато, плавно очерченные сопки с причудливыми формами выветривания, скалистые горы, чередующиеся с пухлыми солонцами долин — вот типичная картина этих мест. Фауна их исчерпывается несколькими видами землероек, ящериц и змей; поражает полное отсутствие птиц. Картину пустыни дополняют разбросанные во множестве скелеты животных, павших зимой от гололедицы».
(Из дневника путешествия А. А. Аносова в 1912 г. по Баканас-Токраунскому водоразделу).
Отряды подошли к 48-й параллели в конце июня и стали лагерем у Сергиопольского тракта, когда-то оживленного, а теперь почти пустого. Уже никто не тянулся в Сергиополь — опорный пункт сибирских казаков перед китайским рубежом, и никто — обратно в сердце Казахского мелкогорья. Сергиопольцы перебирались к строившемуся Турксибу, и саманный город глох и зарастал травой.
Мы раскинули палатки у северного подножия кварцитовой горы Джорга — ворот Северо-Восточного Прибалхашья, откуда расходились кочевые тропы к восточному концу Балхаша и на юго-запад, к «Медному Коунраду».
Я поднялся на Джоргу (Джорга — по-казахски иноходец) и с 350-метровой высоты увидел к югу желтовато-серую пустыню, таявшую в знойной серой мгле. Через три-четыре дня первый отряд двинется туда на поиски древних медных копей, находившихся, по слухам, в Саякских сопках. Рассказывали, что копям на Саяке нет конца, что, даже связав арканы со всего аула, казахи не достали дна, что на глубине лежит золотой китайский бог, а его караулит многоголовый змей, который выползает только ночью, и, когда по нему стреляют, пули звеня отскакивают, потому что гад медный, что..., и многое другое в этом роде. Название Саяк значилось на эскизной карте Аносова — первого геолога, пересекшего западную часть пустыни 18 лет тому назад, однако в его книге ничего но говорилось о Саякских сопках и каких-либо медных копях у Балхаша. Казалось, он не слыхал о них, что было невероятно, раз его сопровождал «проводник, прекрасно знавший местность», или слыхал. но не поверил басням, а если и поверил, то ничего не отыскал.
На военной глазомерной десятиверстке, которую я держал в руках, поднявшись на Джоргу, единственной топографической карте Северо-Восточного Прибалхашья, изображалось десятка два фантастических хребтов, в большей части безымянных, пять-шесть пересыхающих речушек, не доходивших до Балхаша, три могилы, две тропы и ни одного колодца. Восточная же большая часть территории, которую не решился пересечь Аносов, была совсем пустой, и здесь на белом фоне карты стояло в числе трех единственных названий лаконичное «Саяк», причем не на 47-м меридиане от Пулкова, как у Аносова, а на 48-м, да еще с пятнадцатью минутами, т. е. на 100 километров восточнее. Какой это Саяк? Аносовский или другой, и в котором копи? Какой путь лежит туда, есть ли на пути вода и корм для лошадей, и в какой стороне бродят банды, о которых говорили в окружном центре и что подтвердили казахи, кочевавшие на севере? — вот вопросы, на которые но было ответа.
Одним словом, маршрут на Саяк рисовался туманной перспективой и казался долгим и тяжелым, потому что предстояло тащиться в июльский зной в каменистую безводную пустыню, в которой никто не жил, никто не кочевал и которую не решились пересечь все ранние исследователи, направлявшиеся на Балхаш, — ни казачий сотник Асанов в 1839 г., ни натуралист Шренк в 1840 г., ни экспедиция военных топографов в 1851 г., ни, наконец, ботаник Коржинский в 1890 г., ни другие. На географической карте Казахстана она представляла большое белое пятно треугольной формы, известное больше под названием Баканас-Токраунского водораздела. Вершина треугольника лежала за Джоргой на севере, а широкое основание в 300 километров упиралось в озеро. И Баканас, и Токрау стремились, но не доходили до Балхаша.
Как я ни подогревал воображение медными копями, следующие строки из путешествия Аносова по Баканас-Токраунскому водоразделу обдавали меня, как холодным душем: «Делая с каждой стоянки экскурсии в стороны на расстоянии от 15 до 30 верст, — писал Аносов, — и дойдя в конце июня до Кулан-Уйнака, пришлось отказаться от первоначального плана пройти по наивысшей части водораздела до Балхаша. К этому времени палящее солнце и ветер совершенно уничтожили клочки редкого травяного покрова долин, а иссякшие источники и засолоненные кудуки (Кудук — колодец) после расчистки по большей части не давали воды. Обессиленные бескормицей и трудностями пути животные едва шли; безводье же, в связи с наступившими жарами, изнуряюще подействовало и на людей. За отсутствием аулов дальнейшее движение на Балхаш при таких условиях было не только затруднительным, но и до некоторой степени рискованным, тем более, что на северных берегах озера в это время нельзя встретить население. Осмотренная часть водораздела справедливо считается у кочевников каменистой и безводной пустыней, где жизнь возможна только в немногих пунктах». И в конце книги: «По рассказам самих же киргизов, они, укочевывая от стоянки, умышленно загрязняют колодцы, чтобы никто из посторонних не останавливался здесь и не стравливал тех клочков травяного покрова, которые всегда находятся вблизи колодцев и на которых пасется их скот при возвращении к зимовкам на Балхаш».
Я уже не говорю о том, что в окружном центре, где мы снаряжались, старожилы предупредили, что под «соленым» (засолоненность озера Балхаш постепенно увеличивается от западного конца к восточному, в котором «общая минерализация воды по количеству сухого остатка увеличивается в 10 раз»), т. е. восточным концом Балхаша «куда хуже, чем под пресным», западным, а в канун отъезда один доброжелатель напутствовал меня примерно так: «Как только перевалишь за Джоргу — остерегайся, потому как всякой гадости: фаланг, тарантулов и скорпионов страсть сколько! А кара-курт! Слыхал про кара-курта? Это тебе не фаланга — куснул, и амба! Не даром на животе чертово число...» Дело в том, что в год нашего маршрута на Балхаш в Казахстане необычайно расплодились тарантул и кара-курт. Насколько население боялось этих ядовитых пауков, особенно последнего, меченного на спине тринадцатью кроваво-красными пятнышками — «чертовым числом», судите по тому, что в некоторых южных районах аулы бежали из зараженных мест.
Можете себе представить, с каким нетерпением ожидалось на Джорге прибытие старого аксакала Сейкумбая Торубаева, которого рекомендовали в окружном центре как знатока географии Баканас-Токраунского водораздела и чрезвычайной ситуации на его пустынной территории.
— Думаю, с таким проводником, как Сейкумбай, не пропадете, но все же будьте настороже, потому, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай, — так закончил со мной беседу один из руководителей окружного центра, когда я обратился к нему за помощью.
Мы ждали Сарчолака, отправившегося к верховьям Эспе разыскивать Сейкумбая, и в лагере тем временем повара стряпали баурсаки и вялили баранину, подводчики чинили седла, сбрую и подшивали верблюдам казенные подошвы, коллекторы копировали карты — короче говоря, отряды готовились разъехаться в далекие маршруты с тем, чтобы встретиться уже в конце августа.
Вечером третьего дня после отъезда Сарчолака послышались радостные крики с западного конца лагеря: «Едут, едут!..»
Я высунулся из палатки и увидел двух верховых, из которых высокий, толстый оказался Сарчолаком, а худой, низкий — седобородым аксакалом в светло-коричневом легком чапане (Чапан — широкое короткое летнее пальто из верблюжьей шерсти).
— Вот привез Сейкумбая, — сказал Сарчолак и, соскочив с коня, пошел к старику на помощь, но того уже почтительно снимали с седла Фролов и Гриша.
Это был небольшого роста худенький старик с реденькой бородкой — типичный «середнячок», которому можно было дать на вид лет 70. По тому, как он, медленно склонившись, сдержанно приветствовал нас, видно было, что старик знает себе цену и привык к почету. Как только закончилось взаимное осведомление о здоровье и благополучии, старика ввели в палатку.
— Откуда будешь, аксакал? — спросил я.
— Из-под Тениза.
— С каких мест?
— С Саяка ...
— Как с Саяка?!
Присевшие на корточки ребята подсели ближе к Сей-кумбаю.
— Ну, с Саякских сопок... там мои зимовки, а тут кочую только летом, потому что под Балхашем кормов нету.
— А медные рудники знаешь? Видел? — спросил я, заикаясь.
— Как же! Как же ... Калмацкий кень-казган! Как не видеть, раз они вблизи моих зимовок, можно сказать почти рядом...
— И много? — перебил я, замирая.
— Много ... — старик широко развел руками, подумал и добавил: — Если на верблюде, то за полдня, пожалуй, не объедешь — день надо.
Отряд не выдержал наплыва чувств, и громкое дружное «ура» вырвалось из «штабной» палатки и покатилось по Сергиопольскому тракту. Потом «ура» стало нарастать, потому что присоединились другие отряды, и эхо долго повторяло крики в логах Джорги, пока не замерло в далеких складках мелкосопочника.
И вот копи показались уже не в туманной перспективе, а неподалеку, едва ли не по ту сторону Джорги. «Завтра на Балхаш! Даешь Саяк!» — таков был лозунг первого отряда.
Редкая удача удесятерила силы моих помощников, и закипела дружная работа. Но в бочку меда судьба плеснула ложку дегтя. Сарчолак сообщил, что еле разыскал аул Сейкумбая. Оказывается, прибалхашские казахи кочевали нынче севернее обычных мест и подались туда из-за банд, бродивших около Джорги.
По случаю завтрашнего отъезда, вернее, разъезда — первого отряда на Балхаш, а второго и третьего на восток, к Турксибу, состоялся прощальный ужин. Объединенные усилия и мастерство наших доморощенных поваров сделали свое дело: мы получили чудесный бараний кавардак с обильными поджарками, длинноголовый чеснок с Джорги, свежие, румяные баурсаки, таявшие во рту, и замечательный кумыс, который привез Сарчолак в дар от Сейкумбая.
Ужин затянулся благодаря разгоревшимся аппетитам и обильному кумысу, и из-за важной беседы с новым проводником. «Да, он поведет инженеров на Саяк, хотя и кривой дорогой, зато самой верной, на которой колодцы, родники, да кое-где и трава для лошадей. И пусть бас-инженер не беспокоится, потому что поведет его не кто-нибудь, а известный в Прибалхашье Сейкумбай Торубаев, который будет, слава Аллаху, пересекать пустыню в семидесятый раз». Потом старик заявил, что готов сопровождать отряд до Балхаша и вообще ездить с нами до поздней осени, а что касается вознаграждения за труд, то пусть его определит сам начальник, которому он верит, как честному человеку.
На вопрос о бандах старик замялся и заговорил общими словами, дескать, «не так страшен черт, как его малюют», «у страха глаза велики» и прочее. В заключение спросил, есть ли у нас винтовки. Когда ответили, что в отряде один короткоствольный карабин да пара пистолетов, не считая финских ножей, Сейкумбай одобрил короткоствольный карабин и пистолеты, «потому что не так заметно издали».
Лучи показавшегося из-за сопок солнца застали лагерь на ногах. Два черных нагруженных ходка стояли наготове, перетянутые белыми брезентами. Сарчолак с Гришей запрягали две пары рослых верблюдов, около которых с громким лаем носилась Жучка, радуясь походу. Сейкумбай с коллектором Фроловым были в седлах и ждали сигнала трогаться. Я передал все пятипатронные обоймы и карабин Грише, потом проверил снаряжение седла, подтянул подпруги и стремена и в последний раз ощупал по привычке грудь и пояс. Бинокль, компас, полевая сумка, нож и пистолет на месте — пора трогаться. Я попрощался со вторым и третьим отрядами, собравшимися около возов, вскочил на Вороного и махнул Сейкумбаю.
Обоз двинулся по тракту к восточному концу Джорги мимо могил Клыша и железного источника Аулие-булак, струившегося по буровато-красному заохренному логу. В том месте, где он выбивался из-под пиритовых кварцитов, разрослась рощица осинок, и это сочетание красного с зеленым на желтовато-сером фоне привычного пейзажа казалось необычайно странным, почти невероятным.
Сейкумбай, ехавший впереди на поджаром малорослом степнячке, остановился и, когда я поравнялся с ним, сказал, показывая на красный лог:
— Святой источник...
— Чем святой? — спросил я.
— Помогает больным и приносит счастье бедным. Деревья тоже святые... Большой грех ломать. Сломаешь — пропадешь!
Я забыл сказать вначале, что главное задание отряда заключалось не в «авантюре с копями», как окрестили маршрут на Саяк приятели из второго и третьего отрядов, а в ревизии кварцитовых массивов с поисками меди и корунда и геологической съемкой по пути движения. Сверх того прибавлялась важная и трудная задача, возникавшая из необходимости ориентировать поиски, съемку и маршруты, а также — из долга перед позднейшими исследователями, которые пойдут по белому пятну. Предстояло нанести географические элементы пустынной территории: родники, колодцы, речки, вершины гор и примерную конфигурацию рельефа. Возникала глазомерная топографическая съемка площади величиной 200 на 300 километров, на которой не значилось вплоть до Балхаша ни одного астрономического и триангуляционного пункта.
— К чему привяжем съемку? — спросил с тоской Фролов.
— Привязывать будем к северным вершинам, а потом к новым засеченным и, когда выйдем к Балхашу, проверим по опорным пунктам берега.
— А чем снимать? Неужели горным компасом?!
— Горным компасом, потому что в нем и горизонтальный и вертикальный круг с точностью до одного градуса.
Поэтому, а также из-за ситуации в пустыне и ограниченности времени маршрут на Саяк планировался следующим образом. Студент-коллектор Василий Фролов наблюдает горные породы по пути движения и служит, так сказать, прикрытием обоза на всякий случай, а я отстаю, уклоняясь в сторону на 10—20—30 километров, веду поиски и топографическую съемку и только в сумерки подтягиваюсь к лагерю, который сигнализирует мне «всеми имеющимися средствами» — выстрелами, криками, кострами на вершинах сопок, а в крайнем случае и ракетой. Связь в пути держим световыми сигналами Морзе — карманными зеркальцами. Однако в этот план Сейкумбай внес свою поправку: никаких криков и разжигания огней на вершинах сопок.
У восточного конца Джорги обоз свернул с тракта и, обогнув гору, двинулся тропой прямо к 48-й параллели, на которой кончались листы двухверстной карты, а дальше начиналась пустая десятиверстка. Прощайте, колесные дороги и старая синяя двухверстка, водившая нас по северным маршрутам!
Когда завернули мимо восточных склонов к югу, увидели на вершине округлой сопки скалистый одинокий зуб и над ним двух беркутов, медленно круживших в небе. Сейкумбай придержал коня и стал разглядывать, задрав голову, не то нелепо торчащий зуб, не то орлов.
— Кого выглядываешь, аксакал? — спросил я старика.
— Бас-карабчи-караул, — ответил Сейкумбай, показав плеткой на скалу, а потом поправился: — Султан-газы-караул...
Я уже встречал в глухих местах Казахского мелкогорья воровские караульные посты, но главного, и притом султанского, — никогда не видел. Стоило взглянуть.
— Айда наверх!
Мы с Фроловым спешились, а Сейкумбай, видимо, никогда не ходивший пешком дальше «известных мест» в ауле, двинулся верхом.
Как рассказал старик, отсюда — с вершины зуба — Султангазы следил за русскими казаками и караванами и отсюда нападал и грабил скот и все, что попадало под руку.
— Съедал за раз годовалого барашка и выдувал четверть кумыса — таков был Султангазы! — закончил Сейкумбай и, подумав, добавил нехотя: — Друг Кенесары.
— Того самого Кенесары, который воевал с русскими? — спросил Фролов.
— Хана Кенесары Касымова, — поправил Сейкумбай.
Вот мы и перед скалистым зубом высотой 8—10 метров. На вершине груда камней, прикрытых хворостом, и на них белые потеки птичьего помета — орлиное гнездо на воровском гнезде. На стене скалы ступеньки по трещинам отдельности кварцита, а внизу полуразвалившиеся стенки из кварцитовых метровых плит и на высоте глаз — бойницы. Тут же ямы, засоренные всякой всячиной — костями, тряпками, кусочками кошмы, стеклом и свежими коробками из-под папирос «Сафо». Я подобрал обойму позеленевших патронных гильз к трехлинейной винтовке, а Фролов выкатил из ямы почерневший череп человека. Мы полюбовались панорамой мелкосопочника в северовосточных румбах, трактом, мелькавшим на пригорках, пустыней к югу ... и отправились к обозу.
В полдень пересекли долину сухого Кара-Узека и без приключений дотянулись по целине до сопок Тас-Сайган — до переднего края белого пятна, где и заночевали у колодцев с плохой водой почти на самой 48-й параллели.
Утром я увидел серую массу высоких гор на юге, в которые всматривался Сейкумбай.
— Вот, гляди, — сказал он, проводя рукой по зубчатой линии горизонта. — Котан-Имель, Кызыл-Тас, Кара-Ирек... Пойдем на Котан-Имель. Там вода, трава, дерево...
— Водится ли там птица или зверь какой? — спросил я, вспомнив слова Аносова.
— Беркуты бывают, а козы и архары заходят только с восхода солнца.
— Куда?
— Вон ... туда, — махнул Сейкумбай на восточный край Котан-Имеля. — В сопки Архарлы, потому так и называются, что водятся архары.
С вершины Тас-Сайгана я определил азимуты — засекся на вершины Котан-Имеля и Кызыл-Таса, расположенные от нас не менее чем за 30—40 километров. Они да Тас-Сайган с Джоргой должны были служить опорными точками в дальнейшей глазомерной съемке.
Перед тем как сесть на Вороного, я отдал Грише пистолет, обменяв его на карабин, который пристегнул к седлу: «А вдруг подстрелю козу или архара?» Потом оглядел в бинокль унылую равнину, простиравшуюся к Котан-Имелю. Клочки серого кара-джусана (серая полынь пустыни), реденькие кустики колючего баялыча, уродливые стебли стелющегося кок-пека, да кое-где белесоватые бугры пухлых солонцов на потрескавшейся суглинистой земле — вот что мелькало в стеклах. И тишина, тишина... И никаких звуков кроме клекота обильно смазанных колес обоза, двинувшегося по кочевой тропе, понуканий подводчиков и крика верблюдов.
Вот обоз пересек 48-ю параллель. Я тронул Вороного и направился к двум острым сопкам Кайракты, как их назвал Сейкумбай, которые казались ближе чем на полпути к Котан-Имелю и чуть его левее. Не кварциты ли?
Хотя утро было холодным и с юго-запада начинался свежий ветер, день обещал быть очень жарким. Вороной шел привычной неторопливой иноходью и через два часа донес меня до двух сопок-близнецов, стоявших рядом. Я поднялся на ближайшую вершину и, убедившись, что она сложена вторичными кварцитами, послал сигнал зеркальцем отставшему обозу, за которым тянулся широкий хвост пыли: «Задерживаюсь Кайракты, потом пойду юго-восток, ждите Котан-Имеле. Понятно?» Надо было телеграфировать еще и еще раз, пока не заметил Фролов и не ответил: «Понял».
Засекши «близнецов», занялся съемкой, вглядываясь в кварциты, — нет ли меди и корунда? Тем временем солнце поднялось к зениту и стало непереносимо жарко. Походный термометр показал на солнце 55°. Пришлось прижаться с Вороным к скалистому обрыву под защиту короткой тени и вытащить из переметной сумки флягу в суконном футляре. Пока я пил, конь мотал головой, фыркал и, казалось, говорил: «Эх ты, свинья, свинья! А еще товарищ!» Потом я взялся за бинокль и долго разглядывал окрестности. Южный сектор горизонта заслонялся Котан-Имелем. Хребет раздался, стал выше, и уже видны были его каменистые уступы. У подножия лежала серая унылая равнина, а вдалеке чуть намечалась струйка пыли — это двигался мой отряд к восточному концу Котан-Имеля. На западе поднимался далекий Кара-Ирек, а за долиной на востоке — широкий мелкосопочный массив. «Не Архарлы ли, куда заходят каменные бараны? Сейчас посмотрим! ...»
Я вскочил на Вороного и пустился наперерез долины, чуть-чуть скосившись в сторону — к южному концу массива. Путь оказался долгим, и, когда пересек долину, уже хорошо различались все вершины и тальвеги мелкосопочника, подчеркнутого тенями. В глубь массива тянулся длинный лог, похожий на корыто, в конце которого рисовалось зеленое пятно. «Родник?! Вперед, товарищи! Вот где напьемся ключевой водицы!»
Когда я въехал в устье лога, над зеленым островком вдруг вспыхнул яркий свет. Я прильнул к биноклю, и свет, вернее блеск, погас. Я не отнимал бинокля, разглядывая перспективу. Левый борт опускался скалистыми ступенями. Вероятно, это были покровы лав. Блеск возник снова, задрожал и опять погас. «Что за чертовщина?!» Казалось, блестит лужица воды или струящийся по склону ручеек. «А может, блеск от стекла... от зеркала? Неужели Фролов пробрался на Архарлы вперед и теперь приветствует меня сигналами? Сейчас прочтем...»
Снова вспышка... Дрожащий блеск мигает, гаснет и вспыхивает снова. Пытаюсь вчитываться — бесполезно, какая-то абракадабра... «Нет, это не Фролов, да и как он мог покинуть обоз и за каким, спрашивается, делом? Все же, кому эти сигналы?» Я оглянулся, провел биноклем вдоль по логу — ни живой души. Пусто, знойно, глухо...
Однако, что с конем? Он поднял голову и насторожился. Потом повел ушами и радостно заржал, будто увидел свою подругу — серую кобылу Фролова. Я перевел глаза с коня на лог и... Какой сюрприз! На каменистом склоне не далее 100 метров слева красовался вооруженный всадник на рослой лошади редкой игреневой масти. Надо полагать, он выкатил из узенького бокового лога и теперь разглядывал меня, склонившись над седлом. На коннике был казахско-русский смешанный наряд: бараний малахай, солдатский защитный ватник и черные штаны, заправленные в большие сапоги с войлочным подкладом. Вот правая рука его скользнула к прикладу висевшей за спиной винтовки. «А ну, посмотрим, кто скорее!» Выдернуть карабин, висевший справа у седла, повернуть затвор и навести на цель — заняло секунду. Всадник поднял коня на дыбы, гикнул и нырнул в тот же узкий лог, из которого он появился. «Пошлем привет вдогонку!» Раздался гулкий выстрел, покатившийся по каменистому корыту, запела пуля, и снова стало тихо. Я выбросил пустую гильзу и подал другой патрон. Потом, подняв бинокль, долго вглядывался в конец лога, где лежало зеленое пятно, но ничто уже там не блестело. «Айда, Вороной, в лагерь! Нам тут не до каменных баранов и не до ключевой воды!»
Когда спустился вниз — в долину, солнце садилось за Котан-Имель. Хребет стоял темный, мрачный, а сопки Архарлы, оставшиеся позади, гляделись в зарево заката, окрашенные розовато-золотистым светом.
Вскоре увидел следы колес, которые и привели меня в сумерках к устью большого лога, врезавшегося в юго-восточном направлении в массив Котан-Имель. По краю лога, слева, тянулась высоченная гранитная стена, а справа поднималась пирамида главного массива, увенчанная острыми вершинами. Котан-Имель казался голым, и только по краям лога мерещились не то заросли чия, не то рощицы тальника, сквозь которые наконец блеснул долгожданный огонек лагеря и послышался лай Жучки. Вороной фыркнул, вскинул голову и заржал, да так громко, что, пожалуй, услышала серая кобыла, а может быть, и вся компания, собравшаяся у костра.
Только усталый конь подбавил рыси, как вдруг шарахнулся, едва не выбросив меня из седла. Я посмотрел на землю и увидел в стороне мелькание длинного живого тела. «Змея!» Повернуть на след не удалось — Вороной упирался и похрапывал, мотая головой. Я выдернул карабин, соскочил с седла и побежал за гадиной — она быстро удалялась. Стрелять в потемках по неблагодарной цели, будоражить лагерь не решился, а действовать ружьем, как палкой, побоялся, потому что показалось — у страха глаза велики, — что змея длиной с оглоблю. Возможно, это был один из экземпляров степного удава, встречающегося в Южном Казахстане, а может быть, и пятнистый полоз.
Отряд встретил меня радостными возгласами и объявил, что палатки стоят у озера, что кругом роскошная трава, тальник, осинки, березнячок, везде ключи, вода на диво, словом: «Постоять бы тут перед тем, как двинуться на Саяк!».
За ужином я рассказал о приключениях, на которые живо реагировали все, кроме Сейкумбая, сидевшего согнувшись, словно у него болел живот. Особенно горячился Сарчолак по поводу встречи с конником. У него, что называется, зудились ноги поехать на Архарлы поймать всадника.
— Шшай-тан! Зачим пентопкам ходит? Какой дел ему есть? Пачиму блестит? — кипятился Сарчолак, красный от возбуждения, от огня, от чая. Халат сполз с его могучих плеч, и широкий голый торс, покрытый кустистыми черными волосами, не вызывал никаких сомнений в том, что Сарчолак справится с любым шайтаном в сопках, лишь бы у того не было винтовки.
— Пускай ходит! — огрызнулся Сейкумбай. — Тебя не трогают — и ты не задевай, а то получишь пулю в спину.
Старик помолчал немного, а потом, поставив чашку на брезент, продолжал, согнувшись:
— Подумаешь, какой умник... Везде суется, все делает по-своему. Говорил тебе — не вари на солнце, заболят животы — и вот, пожалуйста...
Сарчолак усмехнулся. Я поглядел на Сарчолака, Фролова, Гришу: «В чем дело?» Оказывается, как объяснил Гриша, прибалхашские казахи считают пищу, сваренную в котле, не затененном от солнечных лучей, вредной, и когда поедят такого варева, жалуются на животы. Я приказал Грише и Сарчолаку слушаться старика и впредь не варить пищу на солнце. Потом развел лимонной кислоты в кружке ключевой воды, насыпал соды, помешал и подал шипучку Сейкумбаю.
— Пей, аксакал, скорее! Вот лучшее лекарство от живота!
Сейкумбай выпил, попросил еще и заявил, что ему в самом деле стало лучше. С одобрения старика решили погасить костер и поставить на ночь караул, в который напросился Сарчолак. Он обулся, подпоясал ватник, нахлобучил малахай и вооружился карабином. Потом свистнул Жучку и засел за кустами чия, заслонявшими лагерь от устья лога.
Улеглись не раздеваясь. Несмотря на усталость и плотный ужин, спалось тревожно. Ворочаясь с боку на бок, я прислушивался к шорохам в ущелье и все думал: «А вдруг всадник выследил нас и ночью нагрянет банда?»
Светало... Где-то за кустами раздался выстрел. Я схватил пистолет и бросился наружу, за мной — Фролов. Из соседней палатки выскочил Гриша. На светлом небе гасли звезды, а за лагерем, по устью лога, откуда доносились лай, брань и шум борьбы, алело небо. Когда выбежали за кусты, увидели чужого оседланного коня и дальше — живую кучу.
— Сарчолак сверху! — крикнул опередивший нас быстроногий Гриша.
В самом деле, мы увидели такое зрелище: Сарчолак сидел верхом на незнакомом худо одетом старике и крутил ему руки верблюжьим поясом. Аксакал изворачивался под семипудовым прессом и кричал, уверяя, что он не вор и не бандит.
Как выяснилось, старик искал своего единственного верблюда, отбившегося от кочевья на Эспе, и, осмотрев Кара-Ирек, двинулся на Котан-Имель. На рассвете увидел в логу наших верблюдов и несказанно обрадовался. Услышав лай, смутился, но все же подобрался ближе. Когда заметил растянувшегося на земле «батыря» с ружьем, дал тягу. Тут «батырь» проснулся и крикнул: «Стой!». Старик прибавил ходу, а Сарчолак пальнул из карабина. Аксакал соскочил на землю, и здесь на него насел наш богатырь. Когда все разъяснилось, привели старика в лагерь, где он объявил, что у него «совсем курсак пропал». Мы накормили беднягу до отвала, напоили чаем и дали еще на дорогу двухдневный рацион баурсаков. Он так обрадовался, что взял с нас слово завернуть к нему в гости на Эспе, когда повернем от Балхаша.
Хотя я и приказал Грише и Фролову не вышучивать Сарчолака, все же тот чувствовал себя смущенным — старался не глядеть на нас, молчал, а когда старик уехал, пошел в палатку и завалился спать.
Пока возились с гостем, поднялось солнце. Пора было отправляться на вершину Котан-Имеля для того, чтобы нанести хребет на белое пятно карты и сориентироваться на местности.
Устье лога, в котором расположился лагерь, заросло черемухой, тальником и чием. Заросли тянулись к устью лога, прижимаясь к подножию гранитных стен. Палатки стояли у бассейна, образовавшегося в чаше розовых гранитов по руслу родников. Края его поросли каракугой и пышным камышом. Вода отражала безоблачное небо, и это голубое зеркало в зеленой рамке берегов казалось, когда мы поднялись выше, аквамарином, вправленным в изумрудное кольцо, которое уронили на розовый гранитный пол.
Подъем на главный массив оказался куда труднее, чем ожидали. В ущельях и логах подножия и нижних склонов встретился густой шиповник, о который мы изодрались и исцарапались. На средних склонах пошли заросли карликовой арчи, прижимавшей к камню низенькие скрюченные иссохшие стволы. Местами они так сгущались, что мы шагали по темно-изумрудной ароматной нежной зелени, как по ковру, разостланному на ступеньках лестницы.
Чем выше, тем склоны становились круче. Арча поредела, а потом совсем исчезла — остался голый камень, в котором надо было выискивать выступы и ямки, чтобы удержаться. Пришлось отстегнуть краги, снять ботинки и, связав шнурками, перекинуть их через плечо. Ботинки Фролов перевесил, но краги взял под мышку. Двинулись босиком. Нога ступала тверже, но тут объявилась новая беда: накаленный камень жег подошвы, а перекинутая обувь болталась и мешала точности движений. Я вытащил из сумки походный термометр, и ртуть на солнце добежала до 57°. Потом стрельнул компасом вниз по склону — вертикальный круг показал 50° крутизны. Я подал сигнал спутнику, карабкавшемуся сзади, передохнуть перед подъемом. Фролов махнул рукой, дескать «понял», но, поскользнувшись, растянулся, и краги, поблескивая лакированными передами, покатились вниз.
Прошел добрый час, когда наконец показался Фролов, приветствовавший меня единственной спасенной крагой. Надо сказать, что она принесла ему потом на Балхаше большие огорчения, потому что рыбаки-казахи прозвали его «аксак-джинджинер» (Аксак-джиндженер — хромоногий инженер).
На вершине ждали еще две, и притом самые чувствительные, беды. Оказалось, мы забрались не на ту вершину — самая высокая, трехзубая, стояла дальше к западу, и между ними лежала пропасть.
— Теперь все понятно... — проронил усталый мокрый Фролов, пристегивая крагу.
— Что понятно?
— А то, что все это из-за змеи, которая переползла вчера дорогу. Надо было подниматься мне, а вам отдохнуть в палатке после вчерашнего маршрута.
На вершине нас охватил свежий ветер, дувший на горячие граниты. Осушив фляги и передохнув, принялись брать азимуты на Кайракты, Архарлы, Кара-Ирек и даже на Джоргу, которая обозначалась на горизонте. Но не тут-то было: стрелка компаса тянулась вниз и, где бы мы ни становились, поворачивалась по горизонтальному кругу на 40, на СО, а то и на все 90 градусов.
— Вы не верили, начальник... Посмотрите, что творится!
— А вы верите приметам?
— Не верю... — смутился Фролов. — Но все же...
— Раз не верите, подумайте, в чем дело.
— Думаю, что под нашими ногами залежь магнитного железняка. Помните из хрестоматии пастуха Магнуса, который прилип к камню сапогами, подбитыми железными подковами?
— Скопления магнитного железняка не встречаются в гранитах. Что же касается вашего пастуха Магнуса, то это такая же липа, как и свидетельство одного молодого бойкого писателя-геолога, уверявшего, что никак не мог оторвать молоток от магнетитовой скалы. Впрочем, когда поедем на Урал, завернем на гору Магнитную, где вы и убедитесь, что никто и ничто там не прилипает к ней.
Фролов стал прижимать к граниту подошвы своих ботинок, усаженных блестящими гвоздями, но как ни старался, ничего не выходило — подошвы не прилипали.
Основание вершины, на которой мы стояли, переходило за логом с палатками в голый гранитный кряж, вытянутый, как струна, в юго-западном направлении на 20 — 30 километров. Дальше, к югу, расстилалась тоскливая равнина с кое-где обозначавшимися сопочками. На юго-востоке воздымалась безымянная пузатая гора, а на востоке торчали гранитные зубцы Кызыл-Таша.
Мы обозревали окрестности с высоты не менее 500 метров, и вокруг на 100—150 километров не было ничего более выдающегося, чем Котан-Имель.
— Посмотрите... — обратился я к Фролову. — Котан-Имель стоит, как часовой, на Баканас-Токраунском водоразделе. Поистине, это маяк Северо-Восточного Прибалхашья, такой же, как Бектау-Ата (Бектау-Ата, или «Отец гор», – самая высокая гора в Центральном Казахстане. Высота вершины пад подножиями — 700 метров) в Северо-Западном Прибалхашье...
— А там что за маяки? — перебил Фролов, указав на юго-восток.
Я посмотрел в бинокль и увидел за пузатой горой столбы дыма, слабо наклоненные по направлению ветра — в нашу сторону. В долинах среди гор горели заросли чия, а может быть, и баялыча.
— Кто-то бродит в западной стороне...
— Думаете, люди подожгли? — удивился Фролов.
— А то кто же! Глядите, как бы с востока не подпалили.
Двинулись не солоно хлебавши в обратный путь и, спускаясь, обсудили план завтрашнего подъема па самую высокую вершину. По возвращении в лагерь рассказали, что видели. Сейкумбай согласился с тем, что степь зажгли чужие, а не свои казахи, по той простой причине, что последние давно откочевали.
Ночь прошла спокойно, даже не раздался голос Жучки. Утром Фролов отправился на главную вершину брать азимуты — засекаться, а я занялся съемкой подножия Котан-Имеля. Решили отправиться в дальнейший путь, как только Фролов вернется в лагерь.
К полудню поднялся свежий ветер и с юго-запада потянуло легкой гарью. Под голубое небо стал подводиться желтовато-серый флер рассеянного дыма, и солнце над гранитным кряжем сделалось большим, оранжевым, неярким...
Когда я вернулся в лагерь, отряд стоял готовым в путь и тревожно совещался. Фролов рассказал, что с вершины видел, как столбы дыма слились в огромный вал, который покатился по пустыне.
— Огонь идет на Котан-Имель. Глядите, волны дыма уже заливают лог!
— Не остаться ли на месте, приткнувшись к озерку? — предложил Гриша.
— Остаться в горах, поросших деревом, да еще в логу, заросшем чием и кустами, все равно, что сесть на стог сена и ждать, пока дойдет к нему огонь, — заявил Сейкумбай. — Не погорим, так задохнемся. Скорей, на волю из этой щели! Переждем где-нибудь на голых камнях или солонцах, а в случае чего, окопаемся. Где лопаты?
Гриша вытащил со дна ходка весь наличный горный инструмент — три лопаты и две киркомотыги, и обоз бойко двинулся к устью лога с проводником и кучкой впереди.
Хотя Фролов и пришел в отряд со скамьи пожарного техникума, но вряд ли этот сын города представлял себе живописную картину движения огня на таком просторе, способы борьбы с ним и то, что могло случиться через полчаса, час, два. Кто знает? Все зависело от скорости ветра и расстояния до линии огня.
Верховые настегивали коней, подводчики — верблюдов, и через каких-нибудь полчаса обоз выбрался из лога, затянутого дымом. Вот Сейкумбай повернул направо, и ходки застучали по голому граниту восточного подножия — отряд вырвался на волю. Справа, в бок обозу, порывами дул свежий ветер. Завеса дыма то расходилась, и тогда на 100—200 метров обозначалась перспектива — параллельный лог, который собирались пересечь, — то сходилась, и я еле различал Фролова и проводника, трусивших впереди.
«Если фронт огня движется, допустим, в два раза медленнее ветра, дующего с юго-запада, — высчитывал я, — и находился перед Котан-Имелем, когда Фролов спускался вниз, то он дойдет к нам не далее, как через час, точнее, через 10—15 минут, потому, что три четверти часа уже прошло».
Дым стал гуще, и к шуму ветра присоединился сбоку новый шум, вернее, треск.
— Слышите!.. — насторожился Фролов, остановив коня. — Огонь!
И мы услышали характерный лопающийся треск огня, переливавшийся вдали, как мощная струя из медного брандспойта. Потом я уловил нарастающее цоканье подков по каменистому подножию...
— За мной!.. — крикнул Сейкумбай, вскинув плетку. — Джалдам (Джалдам — скорее (каз.)!
Обоз покатил вниз по логу и, когда въехал на голые граниты, опять потонул в дыму.
Я обернулся. Порыв ветра сдунул с перевала, который мы покинули, пелену желтовато-серой мглы и глазам представилось, нечто, заставившее меня соскочить с седла, прижать морду коня к груди и замереть на месте. По перевалу мчалась цепью на восток кавалькада конников, человек сорок. Я прильнул к биноклю и разобрал за их спинами винтовки. Мелькали малахаи, русские фуражки, тюбетейки, шинели, ватники, халаты. Всадники шли полной рысью, настегивая коней. В хвосте маячила шестерка белых рослых верблюдов с тюками по бокам. Это были южные забалхашские верблюды. Впереди отряда несся высокий седобородый аксакал в белой разрезной киргизской шапочке, отороченной широким черным кантом, а чуть сзади и левее — джигит с копьем, на котором трепыхался белый флаг, скорее — вымпел. На вымпеле мелькало зеленое рогатое пятно, похожее на полумесяц. «Заметят или не заметят?» — вот вопрос, который приковывал меня к биноклю.
«Нет, не заметили... Промчались!» Новая волна дыма прикрыла кавалькаду.
Я догнал своих за перевалом. Обоз стоял, сбившись в кучу, и люди смотрели на Котан-Имель поверх меня, ничего не подозревая. Я оглянулся и увидел, как за валом дыма, катившимся к востоку по серым склонам, бежали языки огня, которые то вскидывались с треском в островках арчи, то гасли на голом камне. Нижний фронт огня шел где-то по подошве кряжа, и вот уже задымился лог, который мы минули.
Сейкумбай взмахнул плеткой, и мы покатили дальше, выдерживая юго-восточное направление, в котором обозначился просвет в завесе дыма. Дорога благоприятствовала нам, потому что шла вниз по гранитному подножию, в котором широкие мелкие лога, покрытые редким кара-джусом, чередовались с голыми гранитами.
На заходе солнца ветер стих. В сумерки пересекли гряду Мусбель и остановились у родника, прикрывшись с севера, где полыхало зарево, крутыми склонами. Из осторожности не поставили палаток и не развели костра. Пожевали баурсаков да погрызли закаменелого овечьего сыра, запив водицей.
Когда я рассказал, что видел на перевале перед тем, как двинулся огонь, Сейкумбай отвернулся в сторону, а потом вдруг сплюнул и проронил в потемки: «Джаман казах (Джаман казах — плохой казах (каз.). Каскар... (Каскар — волк (каз.)».
Сарчолак на этот раз не кипятился и не грозился немедленно отправиться за верховыми. Он обещал не сомкнуть глаз до утра. «Если не верите, — добавил он, — пусть станет на караул и Гриша, который расскажет, как Сарчолак сторожил приятелей».
Все же решили назначить в караул Гришу, которого держать будет начеку Жучка.
Улеглись не раздеваясь и спали, насторожив ухо, потому что пес беспокоился всю ночь, бегал и время от времени тявкал то на зарево, то на темную безмолвную пустыню, над которой мерцали звезды.
Утром я поднялся на пригорок и заметил, что столбы дыма передвинулись далеко за Архарлы. Я направил бинокль на Котан-Имель и разглядел на склонах струйки черной гари, стекавшие к подножию в черную широкую реку, которая, казалось, струилась около массива, разбиваясь о высокие утесы.
После основательного завтрака, вознаградившего отряд за вчерашний скудный ужин, тронулись в дальнейший путь. Сейкумбай сказал, что поведет на Кулан-Уйнак, что дорога будет хуже и что до ближайшей воды надо добираться целый день. Действительно, местность к югу, как, впрочем, к востоку и западу, казалась более тоскливой, чем на пройденном пути. Перед нами расстилалась равнинная пустыня без заметных возвышений, однообразная и бескрайняя. Единственно, что ее отличало от северной пустыни, это густые заросли колючего баялыча высотой в колесо ходка, которые вблизи несколько разнообразили равнину. Верблюды охотно ели этот жесткий серый деревянистый куст, шипы которого царапали до крови губы.
Хотя Саяк, как показал Сейкумбай, и лежал прямо к югу, однако пришлось двинуться на юго-восток, потому что южное направление было, по словам проводника, совсем безводным. Потянулись по тропе, проложенной караванами, шедшими ранней весной за Джоргу, а поздней осенью — на балхашские и забалхашские зимовки. На заходе солнца стали попадаться, и чем дальше, тем чаще, выбеленные ветром и дождями скелеты павшего скота.
— Теперь уже недалеко до воды... — сказал Сейкумбай и показал на белесоватое пятно большого солонца с кустиками жиденького чия.
Когда подтянулись к солонцу, увидели на краю площадку, вытоптанную караванами, и на ней буроватый ковер разнообразных кизяков. Посреди площадки зияли три колодца, обложенные каменными плитами. Сарчолак опустил в ближайшее отверстие ведро и вытащил дохлого тарбагана (Тарбаган — земляной заяц, тушканчик) с оборванным хвостом. От воды несло сероводородом. В других колодцах оказалось то же, с той лишь разницей, что из третьего вытащили еще и вспухшего мышонка и кусок кошмы. Пришлось Сарчолаку и Фролову взяться за чистку первого колодца, потому что кони отворачивались от воды.
— Что за место и как зовется? — спросил я Сейкум-бая, бродившего по загаженной площадке. Время от времени старик наклонялся и ковырял в кизяке концом нагайки.
— Что ищете? — спросил я его.
— Уш бийлю-кудук, — нехотя ответил Сейкумбай.
— Три тарантуловых колодца?! — ужаснулся Гриша, распрягавший верблюдов. — Куда ты привел нас, старый хрен?
Я подошел к склонившемуся проводнику и увидел на земле темное отверстие величиною с грецкий орех.
— Вию (Вию — тарантул (каз.)... — ответил Сейкумбай, ткнув в дырку кнутовищем. — Ставь шатры подальше.
Пришлось передвинуть ходки и раскинуть палатки на новом месте, а пока возились, стемнело. Вода оказалась жесткой, неприятной, и чай пили, сдабривая его большими порциями клюквенного экстракта.
Надо сказать, что Жучка сильно беспокоилась и носилась вокруг лагеря. Временами она останавливалась, обнюхивая землю, а потом бросалась в сторону и долго лаяла.
— Шайтан! — выругался Сарчолак. — Вию под землям ходит!
На караул опять стал Гриша. К утру отряд забылся крепким сном. Разбудил меня лай Жучки. Я вышел из палатки босиком и в бледном свете занимавшегося дня увидел высунувшиеся из второй палатки голые ноги Сарчолака, на которые наскакивал наш верный пес.
— Что ты привязалась к Сарчолаку? — сказал я, погладив Жучку.
Ощетинившийся пес рванулся к Сарчолаку и, припав к земле, неистово залаял.
Я наклонился и ... Не далее полуметра от Сарчолаковых ступней шевелился большой косматый уродливый паук, который то приподымался, вскидывая пестрые растопыренные ноги-щупальца, то ник к земле, когда собака отбегала. Впервые довелось увидеть, и притом так близко, живого тарантула, и, признаться, я почувствовал не меньшее, если не большее омерзение, чем перед гадюкой — тарантул был величиной с куриное яйцо.
«Немедленно разбудить Сарчолака! — мелькнуло в голове. — Но как? Потрясти за ногу? А ну, как смажет ею по тарантулу?! Да что же, в самом деле! Раздавить страшилище!»
Из палатки высунулся Гриша.
— Палку! Скорее какую-нибудь палку! И держи Сарчолака за ноги!
Гриша сунул карабин, и я надавил дулом на паука, но удар пришелся не по животу, а по лапам, и тут случилось нечто, отчего, а может быть, и от другого проснулся Сарчолак. Из тарантула брызнула струйка белой жидкости, которая попала на ноги Сарчолака. Я поправился, угодив пауку в живот, и когда поднял голову, Сарчолак уже сидел, почесывая грудь, и сонными блаженными глазами оглядывал меня, Гришу, взбудораженную Жучку...
Оказалось, вторая палатка, как ни выбирали место, пришлась на гнездо тарантулов. Мы обнаружили их и около первой палатки, но больше всего на загаженной площадке близ колодцев. И вот началась охота. Сарчолак лил воду из жестяного чайника в дыры-логовища, Гриша подкарауливал всплывавших пауков, а Фролов, вооруженный молотком, подставлял большую банку из-под гипосульфита, в которую и заталкивал упиравшихся гостей.
Я отобрал пятерку самых крупных, пятисантиметровых пауков и залил банку спиртом. Если захотите посмотреть на них, зайдите в Зоологический музей Академии наук, что у Дворцового моста на набережной Невы, и спросите балхашских тарантулов. Вам обязательно покажут тех, которых мы наловили у колодцев Уш-бийлю-кудук. Я подарил их музею осенью 1930 г. по возвращении из маршрута к медным копям.
Охота на пауков перебила сон, да и занялась заря. Позавтракав, двинулись по холодку на юго-восток, где обозначалась волнистая гряда низких сопок.
— Кулак-Уйнак, — сказал Сейкумбай, показав на гряду, откуда 17 лет тому назад Аносов повернул обратно, на север.
Как рассказал по дороге Сейкумбай, на Кулан-Уйнаке еще и теперь можно встретить кулана, который заходит с восточного и южного Прибалхашья. Это славное животное, ближе стоящее к лошади, чем к ослу, приручалось в старину ханами и дало от скрещивания с лошадью замечательную породу малорослых, но выносливых и неприхотливых степнячков, распространившихся по Прибалхашью.
До Кулан-Уйнака добрались в полдень и стали у колодца вблизи главной вершины, от которой гряда шла далеко на юго-запад и еще дальше тянулась на северо-восток. Опорными точками для нанесения ее на карту служили еще видневшийся Котан-Имель на севере и пузатая гора на западе, которую проводник назвал Калмак-Имель.
Ночь выдалась такая холодная, что пришлось сверх одеял укрываться еще и шинелями. На рассвете термометр показал 7°. Вставать не хотелось. Подождали, пока не поднялось солнце и не нагрело землю.
До Саяка осталось, как сказал Сейкумбай, три дневных перехода.
После завтрака я пошел к старинной разрушенной могиле сфотографировать палатки на фоне унылого пейзажа. За мной увязался Сейкумбай, питавший к фотоаппарату боязливое любопытство. Я встал в позицию, а старик сел у подножия могилы на низенькую кучу сырцового кирпича. Только я собрался надавить на скобочку затвора, как Сейкумбай рванулся с места и, сколько ему позволили старческие ноги в тяжелых сапогах, помчался к лагерю.
— Кара-курт! Кара-курт! — вопил он в ужасе, размахивая руками.
Я посмотрел на кучу и увидел ямки вдоль трещин кирпича, затянутые сеточками из паутины. На двух сетках шевелилось по черному толстопузому пауку величиной с большую вишню. Наклонившись, разобрал на спинках пунцово-красные пятнышки. Посчитал, и оказалось ... чертово число — тринадцать!
— Не трогай! Не смей трогать! — кричал Сейкумбай Грише, Сарчолаку и Фролову, спешившим мне на помощь.
Я послал за стеклянной банкой и концом финского ножа запихал туда обоих кара-куртов, мечтая принести их в дар музею, но не тут-то было!.. Когда Сейкумбай увидел банку с пауками, попятился, протянув вперед руки.
— Бросай! Скорей бросай! — кричал он, двигаясь к палаткам. — Несчастье будет! Бросай сейчас же, а то поворочу назад, идите сами на Саяк!
Что было делать! Пришлось швырнуть банку к развалинам могилы — не ссориться же с проводником из-за пауков.
Разволновавшийся старик долго не приходил в себя, рассказывая по дороге были и небылицы о кара-куртах. Так, он поведал, что случались годы, когда вся степь в мае блестела от паутины, и тогда народ снимался с кочевий и уходил в Китай, что черного паука боится даже гадюка и уничтожает его только один дудак, а потому великий грех убивать дроф, что души обиженных людей вселяются после смерти в кара-куртов и мстят людям за неправду и черствые сердца. Спустя много лет я узнал, что американцы и калмыки называли кара-курта «черной вдовой», так как самка поедает самца, когда отпадает надобность в нем. Она в 8—10 раз больше своего супруга и страшнее.
От Кулан-Уйнака двинулись на юг и заночевали у родника в сопках Чокпартас. Фролов нашел в них вулканические бомбы, походившие на хлебные караваи, покрытые обгорелой потрескавшейся коркой. Когда стали обследовать детальнее, наткнулись на толщу древней лавы, начиненную, как пирог изюмом, вулканическими завертышами величиной с грушу — «лапиллями». По-видимому, неподалеку находилось жерло древнего вулкана.
За Чокпартасом Сейкумбай круто повернул на юго-восток к высотам Беркара — последнему лагерю перед Саяком — и отряд погрузился в мелкосопочник, сложенный осадочными породами, в котором было душно-душно и от зноя; и от пряных запахов полыни. Термометр в час дня показал на солнце 59 °. Позади все еще высовывалась из-за сопок вершина Котан-Имеля.
Отряд двигался тропой, которая надолго пропадала в межсопочных долинах, густо заросших баялычем. Чем руководствовался проводник, находя тропу, трудно сказать. Казалось, его вело чутье, а не рельеф местности и не приметаны в пейзаже.
Заночевали у главной вершины Беркара, где оказался хороший ключ и даже прудик с тростником и кустиками чия. Наконец-то завтра увидим загадочный Саяк с медными копями! В чем они, в каких породах, и много ли там металла?
Сейкумбай предупредил, что предстоит длинный переход, и потому все поднялись, как только занялась заря.
Подкрепившись плотным завтраком, бодро двинулись на юго-запад. Дорога шла узким логом, в котором лежали глыбы, скатившиеся со скалистых склонов. Я то отставал, осматривая камни, то догонял обоз. После одной длительной задержки стегнул Вороного, и только он разошелся, как, тяжело вздохнув, ухнул на землю. Я перемахнул через коня и, когда пришел в себя, разобрал, что стою на голове в кустах баялыча, заклинившись между глыб. Приподнявшись на руках и перевалившись через камни, кое-как выбрался из западни. Посмотрел вперед — обоза и след простыл. Вороной стоял отвернувшись, словно стыдился, что так скверно получилось. Бедняга упал, вероятно потому, что наступил нежной стрелкой на острую щебенку.
Болела голова и грудь, на которой красовались ссадины. С лица на гимнастерку стекали капли крови. Я крикнул, но никто не отозвался, попробовал взобраться в седло — ничего не вышло. Вытащил пистолет и выстрелил раз, другой, третий... По логу прокатилось эхо, и снова стало тихо. Вороной пошарил по пустой земле, а потом, ущипнув кустик горького караджусана, подошел ко мне, потерся мордой о плечо, дескать: «Не унывай, как-нибудь выкарабкаемся...», и оглушительно заржал. Увы... серая кобыла не откликнулась.
Я попробовал подняться на вершину ближайшей сопки, но застрял на полдороге, а когда оглянулся, увидел Вороного, тянувшегося сзади. Заложил новую обойму и, выпустив все патроны, сел на камень и стал терпеливо ждать, разглядывая вершины сопок, голубое небо, устье лога, в котором наконец показались двое верховых — Сейкумбай и Фролов. Они помогли мне сесть в седло. Добравшись до обоза, я пересел на подводу Сарчолака. Остатками воды из фляги промыл грудь, лицо и голову, а потом устроил логово из кошм, в котором и улегся рядом с Жучкой. Забыл сказать, что после случая у «тарантуловых колодцев» Сарчолак сильно подружился с Жучкой и подсаживал ее к себе в ходок, когда та приставала по дороге.
В полдень спустились с Беркаринских круч и снова очутились в унылом мелкосопочнике, который вскоре перешел в равнинную пустыню, заросшую баялычем. То там, то сям белели пятна пухлых солонцов. Тропа пропала, и отряд потянулся наперерез солонцам и зарослям.
В зарослях верблюды совались в стороны, срывая ветки с острыми шипами, колеса тонули в баялыче и ходки, казалось, плыли по пустыне. В солонцах же шли ровнее, но колеса вязли по ступицу и обоз погружался в облака густой пыли, которую ничто не развевало — ветра не было.
Хотя мне, как пострадавшему, Сарчолак и устроил навес, подставив карабин под возовой брезент, но это мало облегчало: пыль забивалась всюду и жар казался нестерпимым. В час дня ртуть термометра поднялась на солнце до предела — до 60°.
Толчки ходка беспокоили ссадины на груди, а тут еще пряно-терпкий аромат полыни кружил голову и томила жажда. Глотая липкую тягучую слюну, я думал с горьким сожалением: «Дурак! Почему я раньше мало пил воды?» Она представлялась теперь в запотевших графинах, флягах, родниках, колодцах.
Однако, что такое на горизонте слева?! Я приподнялся и, толкнув Сарчолака, показал на краю пустыни залив, из которого высовывались острова, деревья, сопки... Обоз стал, и люди устремили взоры на невиданное зрелище. Я кликнул Сейкумбая.
— Тениз? Балхаш? — спросил Сарчолак проводника.
— Сагм (Сагм — обман зрения, мираж (каз.)! — коротко ответил он.
И опять пошли заросли колючего баялыча, потянулись солонцы, и снова поднялась густая пыль. А тут еще стали жаловаться верблюды, припадая то на одну, то на другую ногу. Они стонали, ревели и плевались. Особенно отличалась норовистая пара Сарчолаковых верблюдов, и как хозяин ни уклонялся от струи зеленой вонючей жидкости, все же пристяжная верблюдица попадала в его сапоги и даже в малахай, который из розового стал к концу пути зеленым.
Солнце клонилось к горизонту, когда показались округлые большие сопки. Сейкумбай остановился и, полуобернувшись в тыл обоза, крикнул:
— Саяк! Саяк!..
Вот он, наконец, Саяк!.. Все сразу подбодрились, и даже верблюды, почуяв отдых, перестали ныть и налегли на лямки. Чем дальше продвигались, тем шире раздавались сопки — вырастала высокая широкая гряда, на которой под косыми лучами солнца причудливо играли свет и тени.
Только на закате утомленный пропыленный отряд пересек юго-восточное подножие Саяка и в сумерки остановился в верховье лога у родника и полуразрушенной могилы, выглядывавшей из кустов чия. В устье лога виднелись еще могилы.
— Там лежит Рюстимбек... — проронил Сейкумбай, показав на далекие могилы.
Это звучало так, как если бы он сказал: «Там лежит Суворов!»
— А где твои кень-казганы?! — спросили, вернее, крикнули в один голос остальные.
— Здесь, рядом... Завтра покажу.
Как ни хотелось взглянуть немедленно на копи, все же пришлось оставить до утра — сумерки сгустились.
Прибытие на Саяк решили отметить завтра, потому что все крайне утомились, а главное, не видели того, за чем тащились восемь дней.
— Смотрите, как бы не купить кота в мешке, — проворчал Фролов, отстегивая единственную крагу.
Поужинав подогретыми консервами и запив чаем с остатками черствых баурсаков, улеглись и в первый раз за всю дорогу от Джорги легли, как следует, скинув всю одежду.
Несмотря на уверения Сейкумбая в полной безопасности ввиду того, что мы на его земле, я долго не засыпал. Все думалось: «А вдруг слухи вздорны и Сейкумбай напутал, и тогда крышка! Саякский маршрут окажется на самом деле «саякской авантюрой», как окрестили начальники 2-го и 3-го отрядов перед расставанием на Джорге».
Я проснулся от яркого солнца, а может быть, и от лая Жучки и, выглянув из палатки, увидел знакомую картину: Сейкумбай и Сарчолак усердно молились богу на разостланных халатах. Они то падали ниц, опираясь на ладони рук, то быстро поднимались, бормоча молитвы, а Жучка носилась около, думая, что с ней играют, и заливалась звонким лаем. Сегодняшний намаз был долгим. Надо полагать, Сейкумбай и Сарчолак благодарили Аллаха и пророка Магомета за счастливое прибытие на Саяк. Пришлось бросить Жучке горсть закаменелых баурсаков, которыми она и занялась перед палаткой.
За завтраком, приготовленным наспех, я предложил такую программу действий. Я, Фролов и Сейкумбай отправляемся осматривать «кень-казганы» и знакомиться с рельефом сложного Саякского массива. Сарчолак с Гришей остаются в лагере и готовят баурсаки. По возвращении из рекогносцировки перебираемся в другое место — ближе к копям, хорошей воде и обильным травам.
Сарчолак выразил недовольство моей программой, заявив, что ему надоели караулы, стряпня и верблюды, что он желает осматривать копи, бродить по сопкам, гонять зайцев, дроф...
— Возьми лучше меня, — просил Сарчолак. — Я всякий камень знаю: кок-тас, кыз-тас, гранит, фирит, мар-мар... Пускай остается палаткам Васыль, не то другой сапог потеряет. Возьми!..
Пришлось пообещать Сарчолаку, что завтра возьму его в маршрут.
Двинулись верхами вниз по логу. Сейкумбай молчал, и когда я посмотрел на его лицо, оно показалось необычайно важным, торжественным, будто старик продолжал молиться богу. Проехав с километр, повернули на запад, за выступ сопки. Сейкумбай остановился.
— Вот, — указал он на чуть приподнятый восточный борт лога, — калмацкий кень-казган, а ты не верил...
И мы заметили на борту лога цепь серых бугорков, тянувшихся на север. Когда подъехали, увидели в буграх черный, синий и зеленый щебень и много мелких ям, разносов и карьеров, заплывших светлой глиной. Наконец-то перед нами древний медный рудник!
— Ура, Сейкумбай! — крикнули мы старику и, соскочив с коней, бросились с молотками к выработкам.
Судя по выходам коренных пород, Саяк состоял из песчаников, известняков и сланцев. С русла лога подходили гранитные породы. Под ногами лежала не порфировая медь, на которую я так рассчитывал, а скорее, скарновая, в чем вскоре убедился.
Черная щебенка оказалась магнетитовой рудой — мы ее проверили стрелкой компаса, а синяя и зеленая — медной. Одни бугры-отвалы состояли из белых мраморов и серых скарнов, в которых торчали крупные кристаллы зеленовато-бурого граната и вились жилки сине-зеленых медных минералов. В других отвалах была почти одна черная железная руда, испещренная «медными цветами» («Медные цветы» — микрозернистые пленочные агрегаты синих и зеленых медных минералов). Из ям выглядывали черные гребни — жилы магнетита. Фролов становился на эти десяти-, двадцатиметровой толщины природные магниты, прижимаясь к ним подошвами, которые не прилипали, и колотил тяжелым молотком, который не приставал.
— Что за чертовщина! — рассердился Фролов. — Почему не пристает?!
— По законам природы, — ответил я. — Потому что это не монокристалл, да и тот в лучшем случае притянул бы только нож. Сила магнитного притяжения кристалла зависит от силы земного магнетизма. Она ограничена и не увеличивается по достижении известного предела. Под вами тело, состоящее из разноориентированных малюсеньких кристаллов, и намагничивание их полем земного магнетизма различно. Поэтому сила притяжения таким, хотя бы и колоссально большим рудным телом, очень невелика и сказывается лишь в притягивании гвоздей, стрелки компаса, железных опилок... Короче говоря, теперь нет надобности ехать за опытом на Урал— на гору Магнитную.
В пологой стенке одной из ям Сейкумбай показал большую черную полузаваленную дыру. Это был вход в шахту, круто наклоненный вниз. Мне померещилось, что в устье кто-то шевельнулся. «Не сова ли? А может, и змея?» — подумал я. Фролов швырнул внутрь обломок магнетита, и через две-три секунды послышался глухой стук. В заключение осмотра промерили весь рудник — он оказался более километра. Два раза пересчитали ямы. В первый раз вышло 72, а во второй 85, и на этом остановились.
Отдохнув и выкурив по папиросе, отправились дальше. Сейкумбай повел на запад — в глубь массива. По дороге пересекли широкий ветвистый лог, заросший густым высоким светлым чием, в котором оказались колодцы, родники, зимовки. Верховье главного русла тянулось далеко на север, в глубь массива. Решили перебросить лагерь именно сюда и назвать этот богатый красивый лог. В самом деле, как назвать?
— Давайте назовем логом Сейкумбая! — предложил Фролов.
— Не надо мне чужих логов!.. — огрызнулся аксакал. — У меня есть свой получше этого. Увидите, когда подъедем к главной сопке.
Поскольку Сейкумбай уперся, назвали логом Сарчолака и не без основания: за заслуги первого проводника по северным маршрутам.
После обзора «бассейна» лога сошлись на том, что самое лучшее место для лагеря — западный отвершек лога, в котором бил прекрасный ключ. Оттуда открывался свободный вид на южное подножие Саяка, и неподалеку стояла Кара-Оба — «Черный бугор» — одна из главных вершин Саякского массива.
Оставив Сейкумбая и Фролова у родника, я поднялся на Кара-Обу и увидел, что она действительно черна — состоит из темно-зеленых порфиритов. С вершины заметил на юге зеленовато-синюю полоску и, когда поднял бинокль, рассмотрел полосу воды. Невероятно! Балхаш! Казалось, до озера не более 10—15 километров.
Когда, вернувшись к роднику, рассказал об увиденном, Сейкумбай подтвердил, что море действительно видно в ясную погоду с вершины Саяка, но сколько до него верст или километров — не мог сообразить, хотя и долго думал.
— Может, сто, а может, и больше, кто знает!.. — размышлял он. — На версты и километры не мерили, а на верблюде надо ехать день, а то и два, смотря как ехать.
От родника Сейкумбай повел нас вниз и показал полосу магнетитовых жил с медной зеленью, тянувшуюся на запад-северо-запад. Промерили шагами на два километра и уперлись в узкий лог, который назвали «Железным». Пересекши лог, заметили по продолжению рудных жил цепь древних ям на пригорках; она вилась среди гранатовых пород почти без перерыва. Прошли километр по широкой гранатово-рудной зоне и оказались перед сопкой, прикрытой черной шапкой магнетитов. С вершины открылся длинный узкий каналоподобный лог, заросший светлым чием. Лог тянулся к северу и переходил в широкий красиво изрезанный тальвегами бассейн, похожий на огромный чашеподобный веер. «А ну, случись ливень! — подумал я, разглядывая каменную чашу, и улыбнулся нелепой выдумке. — Вода хлынет из нее в канал, и тогда прощайте палатки, юрты, зимовки — все снесет с дороги!»
Полоса гранатовых пород привела нас на дно канала, в котором мы напоили коней и напились сами из ключей, показавшихся не хуже ключей Котан-Имеля.
Когда поднялись на другой борт, увидели, что полоса пошла кверху и, расширяясь, раздувалась вдоль лога. Как было не назвать этот живописный рудный лог «Гранатовым»! Мы долго бродили по нему, колотя молотками, пока не набили все переметные сумы прекрасными образцами гранатовых пород, в которых поблескивали латунно-желтый медный колчедан и медно-красный борнит, испещренный зеленовато-синей побежалостью.
Солнце незаметно склонилось к западной вершине Саяка.
— Ну, теперь на последний и самый лучший кень-казган! — сказал Сейкумбай. — Айда в мой лог!
Старик двинулся не в направлении гранатово-рудной полосы, которая кончалась в Гранатовом логу, а круто на северо-запад, в глубь массива. Через полчаса остановились перед грядой, венчавшейся округлой сопкой, спешились, и, когда взобрались на нее, глазам представился на западе дугообразный зеленый лог, пересекавший на 5—6 километров почти весь Саяк. Верховье проходило под главной высотой, теряясь где-то на северо-востоке. По руслу лога кустился пышный чий и поднимались густые заросли чего-то более зеленого.
— Здравствуйте! — вскрикнул Фролов, прильнув к биноклю. — Да это же камыш! Вот бы где стоять лагерю!
— Ну, как? Хорошо мой лог? — спросил довольный проводник. — Вон мои зимовки, колодцы, родники...— и показал на центральную часть дуги.
Для окружающей пустыни лог был великолепен. Из зарослей выглядывали зимовки Сейкумбая, в верховьях виднелись еще зимовки, за ними торчали конуса могил, внизу опять зимовки... Действительно, лог Сейкумбая оказался лучше лога Сарчолака, и мы решили в конце работ на Саяке постоять день-два в этом месте.
Потом мы увидели под собой две сближенные гряды мелких сопок и между ними тальвег, по дну которого тянулся к логу Сейкумбая непрерывный ряд древних ям. Конец его скрывался вдалеке за поворотом гряд. Левее спускался второй, меньший ряд ям.
Надо было торопиться с осмотром рудника, потому что солнце садилось за Саякские высоты, а до лагеря оставался добрый десяток километров. При осмотре убедились, что по выработкам и выходам известковистых песчаников выступала одна медь — зеленоватый малахит и синий азурит, а магнетита и гранатовых пород не оказалось. Насчитали больше 100 ям, которые местами сливались в глубокие карьеры.
— Видишь?.. — загадочно спросил старик, указывая на крутой борт карьера, в котором между пластом песчаника и жилой порфирита чернела метровой ширины изогнутая щель.
— Штольня или шахта, — ответил я, склонившись к щели.
— Золото... — шепнул Сейкумбай, тронув меня за руку.
— Где?
— На дне.
— Кто сказал?
— Рюстимбек сказал отцу, а тот — мне.
— Не дай бог узнает Сарчолак! — подумал я. — Обязательно полезет в дыру за золотом.
Я сунулся было к щели посмотреть, что внутри, как старик крикнул, дернув меня за гимнастерку: — Не лезь! Джилан (Джилан — змея (каз.) много... — и поправился: — джуван-джи-лан!..
Так казахи называли «щитомордника» — самую ядовитую змею пустынных мест.
— Кто-нибудь спускался за золотом?
— Как спускался?! — изумился Сейкумбай. — Змеи караулят! Попробуй, сунься!
— Ну, выкурили бы их дымом или пожгли огнем.
— Что ты, что ты! — испугался аксакал. — Нельзя — грех!
Я толкнул в дыру камень, который, покатившись в темень, загрохотал по стенкам и через пять-шесть секунд затих.
— Глубоковато... — проронил Фролов. — Пожалуй, не хватит возовых веревок.
В лагерь вернулись в сумерках, и уже было не до переезда на новую стоянку. Сарчолак и Гриша ждали с нетерпением — Сарчолак даже вышел далеко навстречу. Решили отметить событие сегодня же, чем бог послал — консервными поджарками да чаем со свежими баурсаками, потому что вяленая баранина, заготовленная на Джорге, кончилась до Саяка. Пришлось извлечь из чемодана бутылку армянского кагора, хранившуюся на черный день. Сначала помянули древних рудокопов, вскрывших недра Саяка, потом выпили за здоровье Сейкумбая и остатками вина вспрыснули открытие крупнейших магнетито-медных месторождений.
Чай затянулся. Сейкумбай чувствовал себя героем дня и вопреки обычной сдержанности разговорился.
— Что за золото на дне шахты? Понятно, настоящее... в двух кожаных мешках. В одном золотые деньги, а в другом золотой китайский бог.
Сарчолак подкинул кизяку в костер и насторожился, а Гриша усмехнулся.
— Не смейся! Рюстимбек сказал, который все видел... По словам Сейкумбая, золото спрятали дунгане, а дед Рюстимбека, искавший вечером верблюдов, все видел: и как вооруженные дунгане пересчитывали деньги при свете каганца и как хлопали по животу китайского идола, который был величиной с куяна (Куян — заяц (каз.), и как спускались на аркане в шахту, и как потом скрылись в сопках. На наутро прискакали ханские джигиты и справились у Рюстимбека, куда девались дунганские разбойники, которые ограбили китайский монастырь в Джунгарском Алатау.
Далее Сейкумбай рассказал о славном Якуббеке (Якуббек — вождь восстания дунган в 1867 г. Образовал из восставших мусульманских провинций Китая эмирство Джеты-шаар, просуществовавшее до 1878 г., которого встретил в Алатау, когда тот вел священную войну в Китае, о кончине Джеты-шаара и многом другом, что Сарчолак слушал уже без внимания, рассеянно поглядывая то на пламя потухавшего костра, то на яркий месяц, висевший над могилой Рюстимбека, то на силуэты заснувших сопок. Можно было держать пари, что Сарчолак задумался над тем, как добыть золото из шахты.
Ранним утром перебрались в лог Сейкумбая, позавтракали и стали снаряжаться на съемку копей. Сарчолак собрал все возовые веревки, вожжи и долго испытывал их, состязаясь на перетяжки с Гришей и Фроловым.
Отправились втроем: Фролов, Сарчолак и я, захватив веревки, лопату, кирку, молотки, электрический фонарь. Гриша с Сейкумбаем остались караулить лагерь.
Сначала промерили базис (Базис — основная линия для съемки плана) на три километра и, поставив высокие копки, засекли все опорные вершины. Потом двинулись к Первому Саяку, как назвали рудник, который осмотрели вчера первым.
Когда подошли к устью шахты, Сарчолак заявил, что желает немедленно спуститься в кень-казган. Стоило больших трудов отговорить его, доказывая, что веревка может лопнуть, что если кому и лезть в шахту, то, безусловно, легкому Фролову — бывшему пожарнику, которому не привыкать карабкаться по стенкам и спускаться по веревке с многоэтажной высоты.
На том и порешили. Сарчолак завязал петлю на конце возовой веревки, а Фролов, вооружившись молотком и фонарем, шагнул в устье, но отскочил назад.
— Змея! — крикнул он.
— Две змеи! — поправил Сарчолак.
Из-под ног Фролова скользнули в темень две пестрые гадюки, которых мы не заметили у входа.
— А что, если запустить туда ракету? — спросил Фролов. — Либо передохнут, либо повылезают, и тогда перещелкаем их.
Идея пришлась всем по душе, и Сарчолак, скинув малахай и сапоги, побежал в лагерь за ракетами.
Надо сказать, что от пожарного техникума у Фролова осталось болезненное пристрастие к световым эффектам, и к пиротехнике в особенности, и те сигнальные ракеты, которые мы везли с собой, он изготовлял сам по рецепту старого фейерверкера (Фейерверкер — артиллерийский унтер-офицер в старой русской армии), воевавшего на Манчжурских сопках. Буду справедлив к искусству моего помощника, а потому добавлю, что ракеты отличались ярчайшим светом, дальним боем и таким смрадом, что после первого запуска на Джорге подохли все тушканчики в радиусе десяти метров от места падения огарка.
Запыхавшийся Сарчолак вернулся с тремя длинными сигарами. Фролов привязал к голове одной из них камень и сунул ее в темную дыру, а когда хвост, поднявшись, уперся в потолок, поджег короткий запальный шнур.
Пять-шесть секунд, и зашипевшая ракета рванулась в шахту, откуда повалил зеленовато-желтый зловонный дым, заставивший нас отскочить в сторону.
— Чем вы начиняете ракеты? — спросил я.
— Особой комбинацией из серы, нитратов и хлоратов, — ответил Фролов и погнался за гадюкой, которая показалась из дыры.
После томительного ожидания, продолжавшегося несколько секунд, услышали под землей глухой выстрел, и на темном фоне показались искры.
Когда подошли к дыре, увидели двух волочившихся гадюк, которых тут же и прикончили. Из глубины шел тяжелый запах сернистого газа и чего-то противно-сладковатого, щекотавшего носоглотку. Сарчолак тремя взмахами кирки расширил устье, и мы двинулись в пещеру, светя фонарями. На бугристом дне серебрились ленты сморщенных змеиных шкур, а в глубине поблескивали выступы магнетитовой стены. Фролов взял веревку, лег на землю и, подтянувшись к краю, глянул вниз.
— Много змей?
— Не видать... — буркнул он, водя фонариком направо и налево. — Да только не добраться до дна — камень на дороге, поглядите...
Фролов уступил мне место. Я увидел под собой щель шириной с полметра, перегороженную глыбой магнетита, отвалившейся от стенки, а может быть, и сброшенной нарочно. Она заклинилась, оставив с одного края отверстие, в которое могла скользнуть ракета, да протиснуться, пожалуй, Жучка.
Долбить глыбу киркой... Но на чем стоять? Заложить пороховой заряд или ракету, как предложил фантазер Фролов... Но чем сверлить скважину? Да и к чему? Добравшись до дна, увидеть пару дохлых тарбаганов да подыхавших змей в придачу? Другое дело копи с золотом! Вон! На свежий воздух! И выбравшись из пещеры, приступили к съемке Первого Саяка.
Был полдень, когда, закончив съемку и утолив жажду в лагере, отправились прямо к медным копям, которые назвали Четвертым Саяком. Отправились, минуя другие рудники, потому что золотые басни Сейкумбая не давали покоя Сарчолаку, да, признаться, волновали и меня с Фроловым. «А вдруг в самом деле золото в мешках! — рассуждали мы. — Кто думал, что басня с древними копями окажется таким сюрпризом?! Нет дыма без огня!»
— Смотри! Какой большой джилан болтается! — крикнул Сарчолак, когда мы подошли к цепи медных ям, и указал на серый куст терскена, торчавший не далее 50 метров перед золотою копью Сейкумбая. Сначала мне показалось, что шевелятся ветки, но, приглядевшись, разобрал, что они странно изгибаются. Бинокль не оставил никаких сомнений в том, что на терскене расположились щитомордники, которые, повылезав из холодной темной копи, грелись на ярком солнце. Буровато-серые пестрые жгуты цеплялись за ветки, друг за друга, покачивались, лениво изгибались, подымали копьевидные головки. Зрелище было настолько отвратительным, что я схватился за пистолет, но Сарчолак опередил меня, швырнув камень, который угодил прямо в ствол терскена. Куст зашатался, и змеи посыпались на землю. Когда подошли к нему, убедились, что перед щелью копи пусто. Решили задать гадюкам двойную баню.
Сарчолак срубил киркомотыгой змеиный куст и еще два куста баялыча и, запихав их в щель, положил под них хвостатые сигары. Фролов сунул пучок зажженного кара-джусана и подпалил фитиль. Костер вспыхнул, затрещал, и ракеты рванулись в щель, откуда попалил густой вонючий дым, а потом раздались два глухих выхлопа.
Из-под костра, из боковых щелей показались щитомордники, которых Фролов и я встретили камнями, а Сарчолак лопатой. Одна толстая змея, вероятно, самка, зашипев, бросилась к ноге Фролова, лишенной краги, и, если бы не лопата Сарчолака, перехватившая ее по дороге, кто знает, увидел ли бы мой помощник изумрудные воды Тениза.
Пересчитав убитых змей, добавили баялыча в костер и бросили в него окровавленные шевелящиеся трофеи. Когда закончилось сожжение, выгребли остатки, присыпали пол щели и заглянули в шахту. Оказалось, это была не шахта, а крутая штольня, уходившая под углом 70—80° вниз по падению дайки порфирита.
— Отойди, Васыль! — приказал сурово Сарчолак, скинув малахай. — Теперь я полезу.
И, захлестнув петлю веревки под животом, вытащил из-за голенища кривой киргизский нож, против которого мой финский нож показался лилипутом. Потом взял электрический фонарик и перекинул ноги в штольню, нащупывая на стене опору. Мы уложили между камней кирку и лопату и, перебросив веревку через рукоятки инструмента, стали медленно спускать тяжелый груз. Вот скрылся Сарчолак, и послышались брань и звон стали. Храбрец рубил направо и налево, как рассказал потом, головы одурманенным щитомордникам, позаползавшим в щели. Веревка подалась еще на два-три Сарчолаковых роста и сразу ослабела. «Сорвался!» — испугался я. Заглянули в штольню. На глубине 4—5 метров стоял Сарчолак и, пригнувшись, светил под ноги.
— В чем дело?!
— Шшай-тан! Язви его! — ругался Сарчолак.
— Где шайтан?
— Стою на нем! Куда пойдешь дальше? — и далее пустил такое, которое трудно передать печатными словами, но легко понять, потому что Сарчолак уже почти держался за хохол мешка с китайским золотом.
Оказалось, что он стоял на камне, заклинившемся, как и на Первом Саяке, с той лишь разницей, что здесь препятствие было посредине щели и на краях зияли дыры, куда можно было просунуть только по одной ноге.
Подождав пока спадет волна гнева Сарчолака, я утешил его будущей основательной разведкой копи, потом опустил в дыру веревку с камнем, который так и не дошел до дна. Не помогли и три ременных пояса, добавившие еще три метра, — камень стремился вниз. До каких глубин шла штольня осталось тайной, потому что небывалый ливень, случившийся в июле следующего года, размыл устья копей и занес песком и щебнем все шахты, похоронив и золотые деньги с золотым китайским богом, если они существовали, а вместе с ними и змеиный караул.
Мы выбрались не солоно хлебавши из холодной щели и начали съемку копей, над которой провозились дольше, чем на Первом Саяке. Расправившись с Четвертым Саяком, решили закончить рабочий день маршрутом к главной высоте массива.
Когда подтянулись под самую макушку сопки, заметили вертикально срезанный обрыв скалы и россыпь плит порфира у подножия. Обрыв выделялся своей необычайно ровной плоскостью уступа. Подойдя ближе, увидели на стенке высеченные грубые изображения диких коз с загнутыми назад рогами, архаров, куланов, птиц, людей и каких-то непонятных знаков.
— Калмак писал... — промолвил Сарчолак, ощупывая знаки.
В самом деле, перед нами красовались рисунки древних обитателей и рудокопов Саяка — «калмаков», как их назвали современные обитатели степи.
— Давно писал? — спросил Фролов.
— Мын жил (Мын жил — тысяча лет (каз.), — ответил Сарчолак.
Пожалуй, писалось намного раньше, потому что камень местами уже потрескался от выветривания и не рисунки пересекали трещины, а трещины — рисунки, сдвигая отдельные части их.
С главной вершины мы увидели на севере Веркаринскую гряду, пузатый Калмак-Имель и... какая неожиданность! — голубовато-серый пик далекого Котан-Имеля, которому обрадовались, как старому доброму знакомому. Когда повернулись к югу, разглядели синюю полоску Балхаша, четко отделявшую серую пустыню от голубого неба.
После тщательного и многократного визирования компасом на опорные высоты севера засекли главную вершину, и тут оказалось, что до озера не 10—15 километров, как представлялось с Кара-Обы, а 40. Пока я набрасывал на карту горизонтали высоты и лога Сейкумбая, спускавшегося к Четвертому Саяку, Сарчолак сооружал огромнейший копок из глыб песчаника, а Фролов выцарапывал что-то концом финского ножа на пустых патронах от карабина.
— Вот и заявка на Саяк! — крикнул он. — Теперь ставь наверх плиту побольше!
И когда Сарчолак поставил на копок треугольную плиту, Фролов заложил под южный край три патронных гильзы, на которых блестели инициалы открывателей копей и памятный день открытия: « 15/VI 1930».
***
Я смотрю на сегодняшний Саяк и узнаю одни лишь сопки, потому что от древних копей остались неясные следы. Разведчики проникли вглубь на сотни метров, открыли новые металлы и протянули рудный горизонт на сотню километров. У подножия сопок шумит большой поселок, а к Балхашу бежит широкая дорога, давным-давно затершая следы моего отряда.
